Дитя общины

Староста, который уже полчаса подписывал какой-то документ и выводил последнюю букву своей подписи, сбился и прочертил пером на бумаге целую борозду.

Писарь, несмотря на боль в отдавленной мозоли, схватил документы одной из тяжб и швырнул их на пол, как это он делал, выведенный из себя какой-нибудь из тяжущихся сторон. Но поскольку это был не тот случай, писарь тотчас взял себя в руки и стал собирать разбросанные бумаги, а староста вскочил и сипло спросил:

— Ты что это шумишь?

— Сбежала ночью, — едва вымолвил Срея.

— Кто?

— Она!

Поняв, что поспешность Среи не имеет отношения к какой-либо комиссии, прибывшей в село на предмет проверки собранных налогов, староста снова обрел смелость и звонкий голос и заговорил решительно, как и подобает человеку в его положении:

— Ну-с, кто же это сбежал?

— Она… Аника, — ответил Срея.

— Вот и хорошо, — равнодушно сказал староста, — скатертью дорога.

— Точно! — добавил писарь.

— Да… но ребенка оставила.

Только что успокоившийся староста снова помрачнел.

— Какого еще ребенка… своего, что ли?

— Своего!

— Выходит, сговора с ребенком не было, — продолжал староста якобы на языке официальных бумаг, да и то брякнул так, лишь бы сказать что-нибудь, как человек, который поет в лесу, пытаясь прогнать страх.

— Выходит, Аника сбежала, а дитя свое подкинула общине, — коротко подытожил писарь.

— Так оно и есть! — сказал вполголоса староста, замолчал, задумался глубоко и начал жевать тот самый документ, который недавно подписывал.

Молчал староста, молчал и писарь, а Срея сперва смотрел то на одного, то на другого, а потом спросил:

— Как теперь быть-то?

Староста сделал вид, что не слышит вопроса Среи, так как себя он уже несколько раз спрашивал о том же самом.

Срея не унимался:

— Как теперь быть-то?

Староста опять сделал вид, что не слышит вопроса, и стал интересоваться подробностями происшествия.

— А когда сбежала?

— Говорят, ночью.

— Это ее кто-то научил и подговорил, — вставил писарь.

— Так и есть, какой-то черт ее подбил… Срея, выйди-ка на минуту, нам с писарем поговорить надо.

Оставшись с писарем наедине, староста положил ему дружески руку на плечо и заговорил так ласково и кротко, будто изъяснялся с какой-нибудь комиссией:

— Писарь, друг ты мой сердечный, давай поговорим по-братски.

— О чем говорить-то?

— Ну… вообще поговорим,

— Дело ясное, не о чем и говорить, — сказал писарь.

— Я и сам вижу, что дело ясное, и все же придумал бы ты что-нибудь, а, писарь!

— Ладно. Ты иди на место происшествия, посмотри, что к чему, а я тем временем что-нибудь придумаю.

Староста отправился «на место происшествия», а по пути завернул к попу. Батюшка собирался на отпевание, и, пока попадья готовила ему епитрахиль и прочее, он уселся в саду под ореховым деревом на вынесенный из дому диванчик и уплетал почки, жаренные на углях. Завидев старосту, он крикнул:

— Иди сюда, видишь, жир какой, что молоко топленое!

Но старосте было не до почек, он сел рядом и стал шептаться с батюшкой. О чем они шептались, мы с вами уже знаем, а о настроении батюшки после этого разговора лучше всего свидетельствовал последний, самый лакомый кусок, который так и остался нетронутым в тарелке, остыл и затвердел.

От батюшки староста пошел к лавочнику. Как потрясла новость лавочника, можно себе представить хотя бы по тому, что он одной крестьянке вместо ста граммов риса отвесил больше килограмма, и крестьянка впервые вышла из его лавки в полной уверенности, что он честный человек.

От лавочника староста направился к «месту происшествия». Зайдя на мельницу, чтобы порасспросить обо всех обстоятельствах побега, он узнал от Савки, что Аника встала на заре и сказала, будто ей надо к попадье, да так и не вернулась. Свои наряды она прихватила с собой.

Пока Савка рассказывала, в одном из закутков мельницы запищал младенец Милич; староста презрительно посмотрел в его сторону, сплюнул, вышел из мельницы и зашагал, не оборачиваясь.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ, в которой как крестьяне села Прелепницы, так и сам автор романа находятся в замешательстве в связи с событием, рассказанным в предыдущей главе

Дело было нешуточное: Аника сбежала, а Милича оставила. Задумался батюшка, задумался писарь, задумался лавочник, задумался староста, задумался, поверьте, даже автор этого романа. В конце концов, штука эта совсем не простая. Хоть ребенок и маленький, однако его вполне достаточно, чтобы всех нас привести в замешательство. Вот если бы Аника сбежала и оставила мужа, это нас озадачило бы меньше, хотя ребенок по сравнению со взрослым мужчиной кажется незначительной малявкой.

Совсем другое дело было бы, если бы дитятко малость подросло. Тогда нет ничего проще: отдал его в обучение ремеслу, и гора с плеч. Большие дети и разумнее: с таким бы и батюшка, например, мог побеседовать.