Дитя урагана

С усилением цензурных строгостей росли возмущение и сопротивление народа. Хотя противников призыва жестоко преследовали, хотя их лишали залов для собраний и возможности выступать в печати, кампания против мобилизации приобретала все больший размах.

На этот раз у меня уже не было сомнений, на чьей я стороне, и потому я предложила свои услуги руководителям этой кампании. Первым моим заданием было выступить на уличном митинге. Весь мой опыт публичных выступлений сводился к единственной речи в защиту прав женщин на собрании «Лиги Примроуз» в Англии. И теперь мне даже дурно становилось при мысли, что придется выступать перед грубой уличной толпой и что я не смогу с достаточной убедительностью сформулировать свои доводы против мобилизации. Когда я собралась в тот день уходить из дому, мама стала заклинать меня не выступать против мобилизации.

— Алан сражается во Франции, — сказала она. — И это все равно что отказать ему в помощи.

Между нами разыгралась ужасная сцена, но никак не могла я поверить, что дело тут было в пополнениях для нашей армии. Ведь те, кто сражался сейчас в окопах, требовали, чтобы никто не смел посягать на права австралийского народа, пока они там сражаются. Редактор одной ежедневной газеты, которая выступала за мобилизацию и отказалась печатать мою статью, призывавшую сказать мобилизации «нет», говорил мне, что сын написал ему из Франции:

«Я, отец, когда вернусь, надену перчатки и задам тебе жару, если ты только будешь голосовать за мобилизацию».

Я же считала, что борьба идет за принципиальное право австралийского народа отказаться от принудительной мобилизации в заокеанские войска, и отстоять это право было существенно важно для будущего нашей страны и нашего народа.

В тот вечер, однако, мне выступать не пришлось. Собрание было сорвано шайкой хулиганов и пьяных солдат, они разнесли трибуну и разогнали ораторов. Мне посоветовали смешаться с толпой. Я так и сделала, втайне чувствуя облегчение. На другом уличном митинге мне пришлось выступать вместе с Иэрсменом. Текст моего выступления был проверен цензурой и исчеркан красными чернилами. Но мне удалось сказать все, что я хотела. Через несколько дней после этого у меня произошла поистине комическая встреча с главным цензором на обеде у одного из моих друзей.

— Значит, вы и есть та самая молодая леди, которая нарушает цензурные требования, — сказал он и предупредил, чтобы я не делала этого.

Поскольку я не была особенно красноречива, меня больше не просили выступать на митингах. К тому времени раздалось уже немало мощных голосов в нашу пользу и в борьбу включились многие известные люди, которые хотели и умели со всей наглядностью вскрыть причины, побуждавшие федеральное правительство навязывать народу этот чрезвычайный закон. На многочисленных собраниях слышались теперь одобрительные крики. А шайкам наемных бандитов противостояла стойкая масса слушателей, защищавшая и трибуну и ораторов. Было ясно, что, несмотря на все препятствия — невозможность использовать прессу, недостаток залов для собраний, строгую цензуру, угрозы, преследования, тюремные заключения, — несмотря на все это, движение протеста против мобилизации все шире охватывает Австралию.

Когда второй референдум провалился, Фрэнк Уилмот написал в своем «Зеленом пятне»:

Австралия ответила за павших
Болванам на вопрос их пустяковый,
Тиранам, в ярости о власти возмечтавшим,
Ответила — и пали в прах оковы.
В глазах запавших Правды счастья блики:
Средь грязи и лишений ей дано
Увидеть на земли усталом лике
Одно зеленое пятно.

Мама была удивлена, когда наш друг Джонни Коннел (это он передал впоследствии свою коллекцию картин, фарфора и серебра Национальной галерее), мнением которого она дорожила, сказал ей, что голосовал против мобилизации.

— Джонни говорит, что ты поступила правильно, милочка, — сказала она сокрушенно. — Прости, что я так донимала тебя.

Такой вот она была, бесхитростной и любящей, моя бедная мамочка. Иногда, доведенная до отчаяния моим своенравием, она восклицала:

— О, Катти, ты — это «род змеиный», и откуда только у меня такая дочь?

Но в ее любви я всегда находила опору.

Она была поражена, обнаружив, что в Англии я научилась курить, и она, бывало, задергивала шторы, боясь, что соседи увидят, как я закуриваю. А однажды, когда у меня страшно разболелась голова и не осталось ни единой сигареты, она убежала куда-то и, вернувшись, торжествующе вручила мне пачку.

— Я даже не сказала продавцу, что покупаю не для себя, — призналась она со смехом, а уж наверняка ей было очень стыдно покупать сигареты.

Мама и тетушка Лил с большим неодобрением говорили как-то о девушке, которая пошла со своим женихом на пьесу Брие «Порченый товар».

— Просто неприлично и отвратительно писать пьесы на такую тему, — сказала тетушка Лил.