Дитя урагана

Алан был в окопах на переднем крае, пока не пришел приказ об отступлении. Они отошли в укрытие за линию огня. Почти все, измученные, насквозь промокшие под проливным дождем, еще перемазанные окопной грязью и кровью, тут же свалились и уснули в укрытии, считая, что за линией огня они в безопасности. И только Алан остался в другом укрытии, которое находилось под обстрелом, решив просушить у костра носки солдат. Снаряд попал прямо в него и разнес тело моего брата на куски.

«Это так похоже на него — думать о носках солдат, забыв о собственной безопасности», — писал один из его однополчан. Многие однополчане в письмах к нам воздавали должное Алану, писали, что он проявлял «доблесть на поле боя», был «верен долгу» и всегда мужественно приходил на помощь другим».

С. И. У. Бин, редактор «Официальной истории Австралии в войне 1914—1918 гг.», рассказывал в своем письме главному редактору «Аргуса»:

«Когда на днях я увидел Годдарда одного, я сразу со страхом подумал, что с Причардом что-нибудь случилось. Они вместе прошли Ипр рядовыми пехотинцами и сражались плечом к плечу в том труднейшем бою, когда бригаде штата Виктория пришлось перейти в наступление сразу же после одной из самых яростных немецких контратак за все эти месяцы. После недели боев их батальон отозвали и вскоре перевели в гораздо более спокойное место. Там Причард тоже сильно измотался, так как всегда рвался на самые опасные места и шел на любое задание, и оттуда он был переведен куда-то на склад возле второй линии окопов — это место считалось более спокойным, чем передний край.

Годдард рассказал мне, что в это время склад по каким-то причинам попал под обстрел германской артиллерии. Другие солдаты решили не ночевать там, но Причард, который смеялся, глядя в лицо опасности, сказал, что останется. Когда он спал, снаряд пробил кровлю и тяжело ранил его. Надеялись, что он оправится. Однако через несколько дней стало известно, что он умер в госпитале. Годдард, который знал его лучше других, говорит, что это был человек редкой самоотверженности; он никогда, ни при каких обстоятельствах не уклонялся от выполнения своего долга и обязанностей. Он был лучшим из лучших, и его смерть — огромная утрата для «Аргуса». Заверяю вас, что те, кто знал Причарда, поистине глубоко скорбят о нем». Правда, в этом письме есть некоторые неточности в описании обстоятельств смерти Алана.

Один из его знакомых, прожженный биржевой маклер, сказал: «Такие, как Алан, рождаются не каждые пятьдесят лет».

Мы все глубже погружались в пучину горя. Мы привыкали жить воспоминаниями об Алане — вспоминали этого такого родного и любимого нами человека, насмешливую улыбку его серо-голубых глаз, всю его нежность и всю силу его поистине благородной натуры.

Я чувствовала тогда, и это чувство не покидает меня и поныне, что жизнь его была погублена напрасно, из-за ошибок и глупости высшего командования, так же, как и жизни многих других прекрасных людей. В тот год наступление стоило жизни 400 000 человек. Ллойд Джордж пишет в своих «Мемуарах» о генерале Дугласе Хэйге и генерале Джофре, руководивших военными операциями во Фландрии:

«Этих генералов неудача научила лишь подготавливать еще более кровопролитные поражения».

И я никогда не смогу ни забыть, ни простить интриги, в результате которых военные фирмы получали, по словам того же Ллойд Джорджа, «астрономические прибыли», в то время как тем, кто сражался, война несла нечеловеческие тяготы, а миллионам семей не приносила ничего, кроме горя.

Я постаралась как можно скорей вернуться к работе над «Черным опалом» и к изучению работ Маркса и Энгельса. Маму беспокоил мой интерес к революционным событиям в России и к социалистическим идеям вообще.

Как-то в холодный вечер, когда я читала у огня «Капитал», а мама сидела за кружевами, она вдруг воскликнула:

— Бога ради, отложи ты эту скучную книжку, дай отдохнуть бедной своей голове.

— Она не скучная, — сказала я. — Вот послушай! — И стала читать ей главу, где описываются условия, в которых работали на английских рудниках и фабриках женщины и дети, и говорится о борьбе за улучшение этих условий.

— Я и не думала, — сказала она, оставив свои коклюшки, — что когда-нибудь могли быть такие ужасные условия.

— Согласись же, — рискнула сказать я, — что интересно понять, каким образом эти условия могут быть изменены, если люди не захотят мириться с ними и станут бороться за их улучшение.

— Так это и есть социализм? — спросила она. — Твой отец не верил в него, я так никогда и не могла толком понять почему.

— Я уверена, что он не читал эту книгу, — сказала я. — И ему не пришлось пережить войну. Если бы он понял, что в наше время система наживы порождает войну, он так же горячо желал бы изменить эту систему, как и я.

— Но ведь ты не можешь это сделать! — воскликнула она в ужасе от мысли, что я могу быть замешана в революционной деятельности и беспорядках, нарушающих существующее положение. — Что в силах сделать девушка для изменения мира?

— Не знаю, — сказала я. — Но можно попытаться сделать хоть что-нибудь.