Дитя урагана

Однажды, когда мне было всего несколько дней от роду, Н’Гардо привел ее в ужас. Он исчез после полудня вместе с ее драгоценной крошкой. Отец пытался успокоить маму, он доверял Н’Гардо. Но проходили часы, Н’Гардо не появлялся, и даже отец стал волноваться. Стоял прилив, а потом, когда начался отлив, вдали, на белом прибрежном песке, при свете вечернего солнца появилась темная точка — это осторожно шел Н’Гардо с зонтиком в руке. Зонтиком он прикрывал ребенка, словно оберегая святыню.

Добравшись до дома, он с важностью сообщил, что носил Дочь Урагана в деревню, расположенную в нескольких милях отсюда вдоль побережья, в гости к вождю. Таков был его долг согласно племенным законам.

Понимая, как важно уважать туземные обычаи, отец сказал, что сам он высоко ценит честь, которую оказали его дочери, представив ее вождю; но марама (госпожа) недавно на островах, и фиджийские обычаи ей непривычны. Она не хочет разлучаться со своим ребенком на долгое время; поэтому в будущем не следует предпринимать длительных прогулок без ее ведома.

Н’Гардо был в ужасе от того, что причинил мараме неприятность. Он обещал предупреждать ее всякий раз, как будет брать Дитя Урагана на прогулку. Скоро мама стала доверять Н’Гардо и полагалась на него так же, как и отец.

В склоне холма был вырублен длинный ряд ступеней, которые вели от нашего дома к городку и морю. С тех пор как я научилась ходить, пожалуй, высшим наслаждением для меня было добраться до этих ступеней и как можно быстрее сбежать вниз.

— Скорее, Н’Гардо! — звала мама. — Катти опять на ступеньках.

Н’Гардо спешил за мной, подхватывал меня, если я падала, или ликовал вместе со мной, если я благополучно добиралась до берега. Потом он сажал меня на плечо и карабкался наверх, смеясь и крича маме, что ей нечего беспокоиться.

— У Дитя Урагана ножки цепкие, как у птички, и бегает она быстрее ветра, — говорил он.

Еще не умея толком разговаривать по-английски, я уже болтала на фиджи и пела песни, которым выучил меня Н’Гардо. Отец был изумлен, обнаружив, что я изъясняюсь на языке касты вождей, а не на том диалекте, на котором говорят наши слуги. Откуда я научилась наречию вождей, было для него тайной, хотя, вероятно, тут не обошлось без Н’Гардо.

Гораздо меньше радовало отца то, что заодно я усвоила и туземные суеверия, что я знаю про гору в центре острова, На Кауварду, где в тумане и полумраке, среди расщелин обитают древние боги, что я боюсь темноты и драуникау — злых духов, которых боги могут вселить в людей и в разные предметы.

Ведь то было время возрождения «на туки» — фанатического религиозного учения, которое сулило своим сторонникам «вечную юность, здоровье и изобилие всех благ, каких только может желать человек».

В 1884 году отец писал в мельбурнском «Аргусе»: «Формально к настоящему времени все население приняло христианство, но большинство обращенных не пошло дальше отказа от языческих обрядов и обязательного ношения «сулу» (набедренной повязки). В некоторых же районах даже такое формальное христианство существует с весьма недавнего времени.

Главой нового религиозного движения — «махди» всего фиджи — является старый вождь племени Короваиваи, по имени Новосавакадуа (Тот-кто-не-говорит-двух-разных-слов); свое учение он называет «на тука». Он утверждает, что послан на землю древними богами. Требования «на туки» незамысловаты, зато решительны: всего-навсего отмена «лоту» (христианства), ниспровержение правительства и полнейшее торжество «на туки» вместо того и другого.

Движение пока не достигло серьезного размаха, но тем не менее трудно сказать, сколь тяжелы могут оказаться последствия, если оно не будет немедленно подавлено».

Отец и мама были в ужасе от того, что их дочь оказалась такой законченной «ки вити» (фиджийкой) и маленькой язычницей. Само собой, они немедленно взялись за мое религиозное воспитание.

Меня, разумеется, крестили, но не в англиканской церкви, к которой принадлежали родители. Методистский священник преподобный Лоример Файсон был другом отца на Фиджи с самых первых дней, к нему-то меня и принесли крестить; крестной матерью была хорошенькая зеленоглазая дочь еще одних давних друзей отца. Я звала ее Полоу.

Когда от одной из маминых сестер, по прозвищу Ложка, пришло письмо с требованием «точного описания» племянницы, отец ответил стихотворением, озаглавленным «Дитя Урагана». Оно слишком длинно, чтобы приводить его полностью, но вот несколько строф:

«Ее описать на бумаге!..»
Чтоб этих достигнуть нам сфер,
Забуду я в дерзкой отваге
Поэзии строгий размер.
Лишь списком достоинств картину
Решись я украсить — и та,
Их не исчерпав в половину,
Покроет всю площадь листа.