Дитя урагана

В Англии я тоже ходила по госпиталям, и там же, когда стали прибывать первые австралийцы из Галлиполи, слышала, с каким возмущением говорили они об огромных потерях и ошибках, сопровождавших эту гибельную кампанию. И все же большинство людей по-прежнему словно не представляли себе всей жестокости войны и того, какие бедствия приносит она народам и странам. Вести о зверствах немцев, которые якобы отрезают груди и руки женщинам, вызвали волну гнева, но среди бельгийских беженцев не было никого, кто подвергся бы таким издевательствам. На полях сражений продолжалась массовая бойня, и только кучка людей, по политическим или морально-этическим причинам отказывающихся от военной службы, поднимала голос протеста, после чего, как правило, их до самого конца войны сажали за решетку.

В тот период патриотических иллюзий, оправдания войны и жажды победить врага я, да и все, кого я знала, не слишком сочувствовали пацифистам и тем, кто отказывался от военной службы. Прозрение пришло значительно позже, после опубликования документов, разоблачавших интриги военных фирм и позорные старания затянуть войну с единственной целью выторговать более выгодные условия мирного договора.

Как-то леди Мак-Брайд устроила угощение для австралийцев, которым крепко досталось в Галлиполи. Оделяя их клубникой со сливками, я слышала разговор двоих. Они были в синих госпитальных костюмах, с повязками на головах и немало дивились благодушию англичан, их убеждению, что, мол, «дело прежде всего».

— Приходится напоминать им, что как-никак война идет, — заметил один.

— Что правда, то правда! — воскликнул другой. — Сегодня утром какая-то старушенция говорит мне: «Друг мой, неужто вы ранены?» — А я ей: «Да нет. Я эту штуку, — он коснулся своей повязки, — для смеха ношу».

По сравнению с немногими оставшимися в городе мужчинами австралийцы, одетые в мундиры, выглядели людьми другой расы. Великолепно сложенные, загорелые и самоуверенные, ребята из легкой кавалерии гордой поступью шествовали по улицам, лихо заломив украшенные перьями эму шляпы. Все они недавно выписались из госпиталей после ранения и получили отпуск перед тем, как возвратиться в Палестину; трудно было поверить, что это и есть остатки полков, которые понесли тяжелые потери в Галлиполи, и им еще предстоит продолжать упорные бои в пустыне.

В последние недели моей жизни в Лондоне начались налеты цеппелинов. Однажды я уже ложилась спать, когда, глянув в заднее окно, увидела, что над крышами домов маячит нечто вроде огромной светящейся сигары. Потом, воспламеняясь в воздухе, стали падать круглые шары. В мою дверь забарабанили, требуя, чтобы я немедленно спустилась в подвал. Я побежала вниз. Находиться в верхних этажах считалось опасным, да и район наш вполне мог привлечь внимание немцев — ведь рядом были Челсийские казармы.

Когда я спустилась в подвал, там было уже полно жильцов. Две старые девы, которые жили этажом ниже меня, больше всего беспокоились о своем коте. Они посадили его в закрытую корзину и непрестанно успокаивали, бормоча:

— Все в порядке, Билли, Не бойся. Здесь в нас бомбы не попадут.

Восьмилетний мальчик, дрожащий от ужаса, едва дыша пролепетал:

— Вот вырасту, перестреляю всех немцев, каких увижу!

Его сестренка, девочка лет одиннадцати, совершенно спокойная и нисколько не испуганная, презрительно оглядела храбреца.

— Как же, — заметила она. — А немцы, что ж, так и будут стоять и ждать, пока ты их перестреляешь?

Налеты цеппелинов участились, и город сильно пострадал от бомб. Бомба попала в Адмиралтейскую арку, недалеко от нас, были разрушены здания и целые улицы в районе Стрэнда. Немецкие военные суда вели обстрел прибрежных городов. Появились первые жертвы. Лондон на себе почувствовал удары войны и начал понимать, что война никого не щадит и обрушивает смерть на женщин, детей, на все гражданское население без разбору. Веселые добродушные лондонцы, спокойно воспринимавшие поражения за границей, стали хмурыми и угрюмыми, глядя, как цеппелины один за другим уходят целыми и невредимыми, оставляя после себя дымящиеся развалины, убитых и раненых.

Как-то днем полковник Тодд из десятого западноавстралийского полка легкой кавалерии пригласил меня на чай в королевский клуб автомобилистов. День стоял великолепный, солнечный, внизу, под террасой, пышно цвела сирень и золотой дождь. Полковник представил меня молодому офицеру-австралийцу, которым очень гордился, — в то время я еще не знала почему. Раненный в плечо лейтенант Хьюго Троссел накануне вечером прибыл из Галлиполи, ему должны были сделать операцию.

Потом Хьюго признался, что влюбился в меня в тот самый миг, когда я шла к нему навстречу по террасе. Да и мое обычное равнодушие было поколеблено неотразимой жизнерадостностью и обаянием этого молодого офицера.

— Давайте как-нибудь покатаемся по Роттен-роу, — весело предложил он после нескольких минут разговора. — Вы, конечно, умеете ездить верхом. А лошадей я достану.

— Но у меня нет амазонки, — возразила я.