Дитя Всех святых. Перстень со львом

Разумеется, Мардохей не знал историю Франсуа и Маргаритки. Поэтому он отвечал без всякой задней мысли:

— Сгорела, как и все остальное.

— А… хозяева?

— И мельник, и мельничиха погибли.

— А их дети?

На этот раз Мардохей выразил искреннее сочувствие.

— У мельниковой жены как раз незадолго перед тем родились близнецы. Им едва исполнилось три месяца. Англичане зажарили их, как ягнят.

Франсуа схватил Мардохея и стал неистово трясти.

— Плевать мне на близнецов! Я о девочке говорю, ей должно быть лет десять!

— Она тоже погибла, монсеньор. Ее изнасиловали и убили, как и мать…

— А-а-а-а-а!..

Франсуа испустил дикий вопль, неописуемый, нечеловеческий… На глазах Мардохея и Оруженосца, оцепеневших от ужаса, он схватил секиру и скрылся куда-то в ночи. Франсуа промчался через весь лагерь к коровьему загону, куда на ночь помещали пленников. Часовой попытался остановить его.

— Что вам угодно, монсеньор?

Франсуа с секирой в руке оттолкнул его с такой силой, что тот упал навзничь. Завидев молнии в глазах француза и пену на его губах, пленники, собравшиеся было поужинать при свете костров, повскакали на ноги. Поваленный на землю часовой кликнул своих товарищей и теперь бежал вслед за Франсуа. А тот, наконец, нашел того, кого искал. Бедхэм вскочил, как подброшенный пружиной. Его толстое багровое лицо побелело.

— Что вам угодно, рыцарь?

Вместо ответа Франсуа замахнулся секирой.

— Монсеньор, я же ваш пленник! Что вы делаете?

Растерявшийся Бедхэм отступал.

— Я пришел творить правосудие!

— Но, монсеньор, я ведь ничего не сделал.

— А Маргаритка что-нибудь сделала?

Инстинктивно Бедхэм закрыл рукой лицо.

— У меня же нет оружия! Бога ради!

Первый удар отсек ему кисть.

— А у Маргаритки было оружие? А у Флоры было оружие?.. Ей было десять лет!

Франсуа ударил еще, потом еще… Его окружили стражники, безуспешно пытаясь удержать. А Франсуа все рубил и рубил, повторяя при каждом ударе секиры глухим голосом:

— Десять лет!.. Десять лет!.. Десять лет!..

Томас Бедхэм уже превратился в бесформенную кучу, когда одному из стражников удалось обезоружить его убийцу. Франсуа убежал в темноту…

После долгих поисков Оруженосец нашел его, наконец, на опушке леса. Прислонившись головой к дереву, Франсуа плакал, напевая какую-то грустную и нежную песенку, тихонько, почти про себя, как это делают молодые девушки. Оруженосец подошел поближе и услышал:

Кому поведать горе мне,

Кроме ракушек морских?..

Оруженосец сходил в лагерь, вернулся с бочонком вина и поставил его рядом со своим господином, который все еще плакал, прислонившись к дереву… Утром, когда армия снималась с лагеря, Франсуа был так пьян, что его пришлось погрузить на повозку вместе с ранеными и больными.

***

Обе армии встретились при Оре, неподалеку от Вана, в субботу 26 сентября 1364 года, остановившись по обе стороны Лоша, небольшой речки, впадающей в море. Монфор и его люди расположились на одном холме, Карл Блуаский — на другом, а потом и те и другие принялись ждать… Через некоторое время, поскольку никто из противников не хотел двигаться с места первым, отправили парламентеров. В одном пункте согласие было достигнуто: все это слишком затянулось, необходимо дать решающее сражение. Для чего надлежит покинуть свои благоприятные позиции и встретиться на ровной местности. Там и решится судьба обеих армий.

На следующий день, в воскресенье 30 сентября, обе армии отстояли мессу, после чего люди Монфора перешли Лош. Соперники выстроились в боевые порядки.

Все это должно было восхитить Франсуа. Вокруг него звучали самые громкие имена Франции: графы д'Осер и де Жуаньи, Заика де Виллен, Эсташ де ла Оссей, Тибо дю Пон; но в первую очередь, конечно, тут были славнейшие бретонские рыцари: Робен Рагнель, отец Тифании, герой Битвы Тридцати, и сам Жан де Бомануар, предводитель тех Тридцати. Если бы Франсуа только сказали, когда он был еще подростком, что со временем ему предстоит сражаться с ними плечом к плечу, какую бы радость он испытал!

Но в это хмурое сентябрьское воскресенье у Франсуа во рту был привкус пепла, которым он был обязан как своему похмелью, так и горю, поселившемуся в его душе. Он единственный среди всеобщего подъема и воодушевления был молчалив и замкнут.

В неприятельской армии собрались не менее известные бароны. Жан де Монфор решил не сам командовать ею, но предоставить это дело Джону Чандосу, самому замечательному английскому полководцу, разделившему вместе с Эдуардом III победу при Креси, а с Черным Принцем — при Пуатье. Были там также: Хью Калверли, гигант, некогда пленивший дю Геклена, и Роберт Ноулз, самый опасный из предводителей английских «рот». Но присутствовали тут и бретонцы, среди которых выделялся Оливье де Клиссон, рыцарь великих достоинств, избравший, к несчастью для сторонников Карла де Блуа, партию Монфора.