Дитя-зеркало

Начать с того, что в швейцарской вовсе не тесно, это только так кажется, это предрассудок. В комнате два окна, они выходят во двор. Напротив них расположен довольно глубокий альков, в нем стоит двуспальная кровать; к комнате примыкает кухня с дверью во двор. Я отчетливо вижу всю мебель, все вещи и, как я уже говорил, часы. Одни из них вы замечаете сразу, как только входите в комнату, они висят над камином, и бабушка будет учить меня по ним узнавать время, переводя стрелки так, чтобы они обозначали часы, и у меня потом надолго сохранится полное незнание минутных и особенно секундных делений, поскольку таких делений на этом циферблате вовсе не было; секунды казались мне совершенно неуловимыми, и что они означают, я понял лишь позже, когда доктор Пелажи брал меня за запястье и считал удары пульса, глядя на свои часы, где прыткая стрелка отсчитывала непокорные секунды.

Я подробно останавливаюсь на всем этом, потому что в комнате, которая станет местом моего начального воспитания, вернее, начального обучения, время течет удивительно плавно и равномерно, оно кружится, как стрелки на часах, неизменно возвращаясь на эти же самые цифры, оно не таит в себе никаких неожиданностей, какие случаются с ним на Валь–де–Грас; время здесь можно предвидеть до такой степени, что мне кажется иногда, будто на циферблате без конца повторяется все тот же самый день. Должно быть, я так и считал до тех пор, пока не стал наконец понимать, что же такое дни и их постоянная смена; переход от понятия часа к понятию дня был мне очень труден, и преодолеть его помог отрывной календарь, висевший в простенке между окнами; бабушка каждое утро отрывала от него листок, и на свет появлялся новый день, он был обозначен большими жирными цифрами, а также историческими сведениями о памятных событиях этого дня, как–то: смерть Людовика XIV, битва при Бувине и так далее. Календарь возбуждал мое любопытство: я глядел на листок, думал о том, какие сюрпризы готовит нам завтрашнее отрывание листка, и меня удивляло, что прошлое так богато событиями; первое смутное представление об историческом времени, первое представление о годе, который уже тогда казался мне немыслимо долгой временной единицей, связано у меня, пожалуй, с бабушкиным календарем, который день за днем становился все тоньше в тоньше.

Календарь соседствует с другим, гораздо более величественным механизмом, измеряющим время, который занимает угол между стеной и дверью, ведущей на кухню, — это деревенские часы с медной гирей и медным маятником. Часы эти сделаны в Бри, в родном краю нашего семейства, украшены гербом этих мест — солнцем и витиеватой розеткой, помещены в высокий футляр мореного дуба и не идут ни в какое сравнение со скромными часами над камином, по которым я учился узнавать время; они громко тикают и мелодично бьют, стоит минутной стрелке пробежать четвертую часть пути, но я всякий раз сбиваюсь со счета, потому что в отличие от часов с колоколенки Валь–де–Грас боя этих часов я словно вовсе не слышу; затрудняюсь и сейчас это объяснить; дело, может быть, в том, что к бою комнатных часов я привык и уже не обращаю на него внимания… Часы на колокольне Валь–де–Грас, казалось, всегда отмечают ожидание или тревогу. А о стенных часах я вспоминаю, лишь когда гири опускаются до конца и прабабушка, владелица этого сокровища, приступает к священнодействию, которого она никому другому доверить не может, ревностно оберегая свои прерогативы. Никто не осмелился посягнуть на эту церемонию, которая заключается в том, что с помощью заводного ключа гири поднимаются вверх и маятник снова пускается в ход. Не знаю, из–за особого ли устройства механизма или просто из осторожности, но во время этих манипуляций прабабушка всякий раз заново ведет стрелки по всему циферблату, заставляя часы на каждом делении звонко бить; она словно проверяет, не забыли ли они свою программу за то время, пока стояли. Застыв на табуретке, прабабушка прислушивается к бою часов и удовлетворенно покачивает головой, точно музыкант, читающий партитуру, но партитура эта нравится только ей, остальных слушателей она раздражает, и в комнате происходит обмен кисло–сладкими любезностями.

— Кому это нужно, Люсиль, чтоб они без передышки звонили!

— Я не хочу их торопить, — отвечала Люсиль своей дочери, словно часы и в самом деле наделены душой, как на этом настаивают плохие поэты, — и мне непонятно, чем тебе это мешает.

— Они просто раздирают мне уши!

Но прабабушку, которая уже тогда была туговата на ухо, это не трогало. И даже наоборот, казалось, это ей нравилось.

— Тем хуже для тебя, — говорила она. — Заткни уши ватой. Это мои часы, дочка, и они будут звонить, сколько мне хочется.

Она продолжала вслушиваться, как многочисленные удары с неукоснительной точностью отмеряют еще не наступившее время, и ей не было дела до возмущения домочадцев, ругавших ее на все корки и обзывавших «упрямой башкой».