Дюбал Вахазар и другие неэвклидовы драмы

I I  П о д м а с т е р ь е. Теперь я: дайте работы, а не то с ума сойду, и что тогда? Что угодно дайте делать: сандалии для кукол, копыта для игрушечных зверюшек, воображаемые туфельки для несуществующих Золушек. Ох — работать — что это было за счастье! А мы не ценили, когда его было по горло и хоть залейся. О — ради Божьего треумхва — не многовато ли мучении послано нам, у которых и прежде-то мало что было. Где ты, Каська? Уж больше никогда!

С а е т а н. Тише, ребята. Мне моя верная интуиция подсказывает, что недолгой будет ихняя власть: что-нибудь да должно случиться, а уж тогда... (На I Подмастерья бросается Охранник и выволакивает несмотря на крики и протесты; Саетан невозмутимо заканчивает.) Не верю я, чтоб такую страшную силу, как наша, можно было заживо сгноить в параличе.

I I  П о д м а с т е р ь е. Много уж их таких было — вот так же верили, да так и сгнили. Жизнь — страшная штука.

С а е т а н. Дорогой, ты говоришь банальности...

I I  П о д м а с т е р ь е. Есть банальности и банальности. Величайшие истины тоже банальны. Мы уж ничего самим себе на диво из своих потрохов не выудим. Подыхать от скуки в принудительном бездействии, пока тебя откармливают, как сотню кабанов. Это отвратительно! Вы-то уж старик, а мне дак просто выть охота, и настанет день, когда я извоюсь до смерти. А какая чудная, какая славная могла бы быть житуха: после целого дня нечеловеческого труда опрокинули бы с Каськой по большой кружечке пива!

 

На кафедру поднимается  С к у р в и — он вошел через левую верхнюю дверь.

 

С к у р в и (одетый в пурпурную тогу и того же цвета круглую шапочку, поет).

Махатма выжрал кружку пива:
И прояснилось все кругом.
Теперь и он живет красиво —
Не в «этом» мире, так в «другом»!

 

Тычет перстом в землю. Охранник швыряет I Подмастерья в камеру. Юная красивая  О х р а н н и ц а — передничек на мундирчике — подает Скурви на кафедру завтрак. Скурви пьет пиво из большой кружки.

 

I I  П о д м а с т е р ь е. Явилось наше единственное утешение, мучитель наш, злоблагодетель наш. Если б не он, ей-богу, взбеситься б можно было. Поймешь ли ты, человечество, как низко пали лучшие твои сыновья, если для них единственное культурное развлечение — глазеть на палача, причем развлечение для избранных, потому как нас, не считая этого, только двое, — мастер-то ведь наш ни-ни — хи-хи — презираю себя за этот смех, он звучит как плач беспомощного хлюпика над свалкой огрызков, объедков, оческов, окурков и пустых консервных банок — наборчик хоть куда.

С а е т а н. Молчи — не обнажай свои гнойные язвы перед нашим виртуозом пыток — он от этого только духовно расцветает и прибавляет в весе.

 

Охранник смотрит на часы — бросается на II Подмастерья и вытаскивает его за дверь, невзирая на стоны и сопротивление.

 

I I  П о д м а с т е р ь е (во время небольшой заминки при выволакивании). О, мука, мука! — принудработы в сравнении с этим — ничто... Ни минутки не дают поделать чего хотел! (Exit.)

С к у р в и (в рифму к «хотел»). Хе-хе. Я еще больше страдаю с тех пор, как получил политическую власть, — уже абсолютно не понимаю, кто я такой. Только в самых тошнотворных, демократических мелкобуржуазных республиках юстиция бывала по-настоящему независимой — когда в обществе ничего серьезного не происходило, не было никаких перемен, когда (с отчаяньем в голосе) это было просто вонючее застойное болото! О — учредить бы открытую политическую «чрезвычайку», ничего общего не имеющую ни с каким судом!

С а е т а н. Только грандиозные общественные идеи могут оправдать существование подобных институтов и дуализм юстиции. А во имя раскормленных или расстроенных желудков парочки маньяков концентрации капитала — это было бы просто свинством.

С к у р в и (задумавшись). Не знаю, то ли это какая-то особая разновидность трусости, порожденная диктатурой, то ли я истинный приверженец фашизма образца «Бравых Ребят»? Сила ради самой силы — так-так! Кто я? Боже! Во что я себя превратил! Либерализм это полное гуано — худший сорт лжи. Боже, Боже! — я весь как резинка, которую невесть на что натягивают. Когда ж я наконец лопну! Так жить нельзя, не должно, а тем не менее живешь — и в этом ужас.