Дюбал Вахазар и другие неэвклидовы драмы

Б а л а н д а ш е к. Не думай, значит — будь диким, автоматическим животным. Не думай и не существуй — ведь для мужчины это почти одно и то же. Неужели Они — женщины — никогда этого не поймут? Почему этих проклятых женщин такое множество? Почему они рыжие, черные, золотистые, пепельные блондинки?.. Когда я не могу любить одну, мне хочется миллиона девочек всевозможных мастей и расцветок. Хочется бесконечности  Б ы т и я, которую всякий негодяй-художник способен запечатлеть на любом из этих треклятых кусков полотна или картона. (Показывает на картины.) Как я завидую художникам! Бесспорно, я — эротоман, и больше ничего. Но я завидую их способности насытиться случайным светло-блондинистым или рыжим эпизодом в трамвае или где-нибудь на углу незнакомой улицы, без притязаний, без устремления к сути, без желания вечного покоя в глубинах одного чувства, без жажды смерти. О, как я им завидую, Спикуся!

С п и к а. Не будь жестоким. Значит, ничто не может заменить тебе табун пугливых разноцветных самочек? С тобой надо быть жестокой, как царь Аид был жесток к Тиндаллу, погребенному снежной лавиной, надо быть глухой к твоим мольбам о милосердии, как были глухи Парки, перерезая нить Ариадны, которой Тесей опутал фарнезийского быка!

Б а л а н д а ш е к. Хватит! Невежество нынешних актрисок удручает и вызывает стыд. Сколько я тебя учил, я — создатель новой теории восточных мифов? А ты ничего не помнишь, ничего не соображаешь. Ты обычная лентяйка и неуч. Больше я тебе ничего не скажу, не буду готовить ни к одной роли. Débrouillez vous vous-même autant que vous pouvez[6]. Довольно этого позора. Потом скажут, что я учил Спику Тремендозу. Вот до чего доводят попытки через силу впихнуть знания в женские мозжечки, за много веков так и не привыкшие к умственной работе. Чистый нонсенс в жизни — не в искусстве. Вы просто невыносимы. Вот результат новейших общественных преобразований. Тип настоящих мужчин неизбежно погибнет в этой каше. Пускай же раз и навсегда гениальные самцы станут просто автоматизированными психическими кастратами. Я вас отнюдь не виню. Мы сами пожинаем плоды нашей высокой обобществленности.

С п и к а. А ты припомни, как зубрили Вольтера лакеи какого-нибудь полуаристократишки времен соответствующего французского короля. Разве ты, Баландашек, с твоей-то родословной, без этого был бы теперь тем, кто ты есть? Да ты бы мякину молол на какой-нибудь придорожной мельнице, а большие господа топтали бы твою простоватую морду своими красными каблуками, ты, случайная пена на волне всеобщей заурядности.

Б а л а н д а ш е к. Мне нравится, как сожительницы интеллектуалов соответствующего уровня умеют эксплуатировать своих жертв. Вы кормитесь нашими мозгами, а потом это начинает импонировать нам самим, либо — что хуже — вашим ухажерам — нашим преемникам. Какая гадость эта так называемая женская душа! Ложь, ложь, ложь — и в большом и в малом! Сплошная фальшь, столь всеобъемлющая, что ее не могут раскусить даже величайшие писатели мира. Проблема женщины — что за гнусное паскудство! Плевать мне на художника, который хоть минуту готов посвятить этой ничтожнейшей из проблем.

С п и к а (с состраданием). Чтобы такой знаток прекрасного, как ты, изрекал подобные банальности, нес такую ахинею! Постыдись!

Б а л а н д а ш е к (в отчаянии). Вечно одно и то же — смешение двух понятий прекрасного: житейского и формального. Какой бы банальностью тебе это ни казалось, повторяю: я абсолютно не признаю женщин.

С п и к а. Довольно, Каликст. Или ты не знаешь, что уже сегодня вечером будешь думать обо всем этом совершенно иначе? Да что там вечером, уже часов в пять пополудни ты изменил бы мнение, если б я сейчас решилась, хотя бы теоретически, отказать тебе в том, что в минуты одухотворенности вы, мужчины, называете женским свинством и что сосредоточено для вас в одном и только в одном.

Б а л а н д а ш е к. Спикуся, ведь я тебя люблю. Разве я сегодня не старался доказать тебе именно это? Разве я был плохим любовником?

С п и к а (вскакивая с дивана). Нет, с тобой надо поступать, как со всяким самцом: к ногтю, и давать ровно столько, чтоб ты, бешено насладившись, насытив свою похоть, безнадежную и мрачную, как тюремная камера, выл потом дни и ночи в отчаянной тоске по утраченным сокровищам и в безысходной страсти называл их свинством, и мыслями об этом пустейшем свинстве бесчестил свою якобы большую мужскую амбицию. Этого тебе надо, и ты это получишь — ты еще будешь любить меня по-настоящему. Сейчас-то тебе надоело, но через недельку ты запоешь по-другому, ты, бессильный краб, бесстыдный лгун, суливший несбыточные, упоительные муки.