Дьюма-Ки

Теперь я сижу на приятеле, сижу на грёбаном старике, происходит это у меня дома, но дом не ощущается домом со всеми этими часами мира, что звонят в моей треснувшей голове, и я не могу вспомнить имя куклы, которую дал мне Кеймен, я помню только мужские имена: Рэндолл, Расселл, Рудольф, даже Ривер-мать-его-Финикс. Я говорю ей, чтобы она оставила меня в покое, когда она приходит с фруктами и этим грёбаным творогом, я говорю, дай мне пять минут. «Я могу это сделать», — говорю я, потому что этой фразе научил меня Кеймен, это сигнал «мип-мип-мип», который предупреждает: «Берегись, Пэмми, Эдгар двигается задним ходом». Но вместо того чтобы оставить меня одного, она снимает салфетку с подноса с ленчем, чтобы вытереть пот с моего лба, и когда вытирает, я хватаю её за шею: думаю в тот момент, что не могу вспомнить имя куклы исключительно из-за неё, это её вина, всё — её вина, включая «LINK-BELT». Я хватаю её за шею левой рукой. Несколько секунд хочу убить, и кто знает, может, даже пытаюсь. Но я знаю другое: лучше мне вспомнить все аварии этого круглого мира, чем выражение глаз Пэм, когда она пытается вырваться из моей хватки. Потом я думаю: «Оно было КРАСНОЕ!» — и отпускаю жену.

Я прижимал Гендальфа к груди, как прижимал дочерей, когда они были младенцами, и думал: «Я могу это сделать. Я могу это сделать. Я могу это сделать». Ощущал, как кровь Гендальфа заливает мои брюки, будто горячая вода, и думал: «Давай, хрен моржовый, вылезай из „доджа“».

Я держал Гендальфа и думал, каково это, чувствовать, как тебя давят живого, когда кабина твоего пикапа сжирает воздух вокруг тебя, и ты уже не можешь вдохнуть, а кровь хлещет из носа и рта, и последние звуки, которые ухватывает улетающее сознание — хруст ломающихся в теле костей: рёбра, рука, бедро, нога, щека, твой грёбаный череп.

Я держал собаку Моники и думал, ощущая ничтожный, но триумф: «Оно было КРАСНОЕ!»

На мгновение я погрузился в темноту со всем этим красным, потом открыл глаза. Я прижимал Гендальфа к груди левой рукой, и его глаза снизу вверх смотрели мне в лицо…

Нет, мимо лица. И мимо неба за ним.

— Мистер Фримантл? — подошёл Джон Хастингс, старик, который жил через два дома от Голдстайнов. В английской твидовой шляпе и свитере без рукавов он выглядел так, словно собрался на прогулку по шотландским вересковым пустошам. Вот только на лице его читался ужас. — Вы можете положить собаку. Она мертва.

— Да. — Я ослабил хватку. — Вы поможете мне встать?

— Не уверен, что смогу, — ответил Хастингс. — Скорее завалю нас обоих.

— Тогда пойдите к Голдстайнам, посмотрите, как они.

— Это её пёсик, — вздохнул он. — Я надеялся… — Он покачал головой.

— Её. И я не хочу, чтобы она видела его таким.

— Разумеется, но…

— Я ему помогу. — Миссис Феверо выглядела чуть лучше и уже бросила сигарету. Потянулась к моей правой подмышке, замерла. — Вам будет больно?

«Да, — мог бы ответить я, — но не так, как сейчас», но ответил, что нет. И когда Джон уже шагал по дорожке к дому Голдстайнов, я ухватился левой рукой за бампер «хаммера». На пару мы с миссис Феверо сумели поставить меня на ноги.

— Наверное, у вас нет ничего такого, чем бы накрыть собаку? — спросил я.

— Если на то пошло, в багажнике есть кусок брезента.

— Хорошо. Отлично.

Она двинулась к багажнику (учитывая размеры «хаммера», путь предстоял долгий), потом повернулась ко мне:

— Слава Богу, собака умерла до возвращения девочки.

— Да, — согласился я. — Слава Богу.

ix

Всё это происходило неподалёку от моего коттеджа, которым заканчивалась улица, но путь этот дался мне с трудом и занял немало времени. Когда я добрался до цели, кисть, которую я называл «Костыльный кулак», болела, а кровь Гендальфа засыхала на моей рубашке. Я увидел открытку, засунутую между сетчатой дверью и косяком парадной. Достал её. На открытке, под нарисованной улыбающейся девочкой, отдающей гёрлскаутский салют, прочитал:

ДЕВОЧКА ИЗ СОСЕДИНЕГО ДОМА ЗАХОДИЛА, ЧТОБЫ ПОВИДАТЬ ВАС И СООБЩИТЬ О ВКУСНОМ ГЕРЛСКАУТСКОМ ПЕЧЕНЬЕ! ХОТЯ ОНА НЕ ЗАСТАЛА ВАС СЕГОДНЯ, Моника ЗАЙДЕТ ЕЩЕ РАЗ! ДО СКОРОЙ ВСТРЕЧИ!

Рядом со своим именем Моника нарисовала улыбающуюся рожицу. Я смял открытку и бросил в корзину для мусора, когда, хромая, направился в душ. Рубашку, джинсы и заляпанное кровью нижнее бельё я выбросил. Мне больше не хотелось их видеть.

x

Мой двухлетний «лексус» стоял на подъездной дорожке, но я не садился за руль со дня того несчастного случая на строительной площадке. Парнишка из соседнего колледжа трижды в неделю ездил на нём, выполняя мои поручения. Кэти Грин с готовностью отвозила меня в ближайший супермаркет, если я её об этом просил, или на последний блокбастер перед одной из наших пыточных сессий (после у меня уже не было никаких сил). Если бы мне сказали, что в эту осень я сам сяду за руль, я бы рассмеялся. И дело было не в травмированной ноге: меня прошибал холодный пот от одной мысли о вождении автомобиля.