Дюма

Французская академия, основанная в 1635 году герцогом Ришелье «чтобы сделать французский язык не только элегантным, но и способным трактовать все искусства и науки», состоит из сорока «бессмертных» членов, избранных коллегами; на званых обедах они занимают более почетные места, чем министры. Чтобы стать «бессмертным», надо ждать, пока какой-нибудь «бессмертный» умрет. Избирали обычно уже старых, и помирали они достаточно часто — есть на что надеяться. Правда, у молодежи, романтиков и вообще всех, кто выделялся, шансов было немного. В 1824 году Гюго пытался избраться — провалили, потом еще дважды. В сентябре 1839-го умер «бессмертный» историк Мишо, Беранже вновь выдвинул Гюго; Бальзак, только что избранный президентом Союза писателей, после переговоров с Гюго снял свою кандидатуру. Соперники — драматург Бонжур, юрист-легитимист Беррье и историк-орлеанист Вату. Дюма в этой комбинации места не нашлось, но он пытался интриговать, прося Бюло: «Напишите обо мне в „Обозрении“ в связи с выборами в Академию и выразите, пожалуйста, удивление, как это могло получиться, что я не выставил свою кандидатуру…» Бюло удивление выразил, кандидатуру Дюма все равно никто не предложил, но разговоры о нем пошли; весь ноябрь и декабрь в газетах печатались карикатуры на претендентов в бессмертные, самая известная — «Большие академические скачки с препятствиями» Гранвиля: закрытая дверь академии, перед ней толпятся Бальзак, которого с боков подпирают «дамы бальзаковского возраста», Гюго с Нотр-Дам на голове, де Виньи от нетерпения прыгает, Дюма стоит спиной к академии и к Бальзаку.

Нам хочется видеть знаменитостей смелыми, отчаянными, молодыми, но они такие же люди, как мы, и хотят быть взрослыми, скучными, материально обеспеченными. О Дюма пишут как о «большом ребенке», вечно юном душою (Вильмесан: «Он был ребенком со всеми капризами и глупостями, свойственными ребяческому возрасту, несносным ребенком»), но Гонкуры видели его другим: «Дюма — самый благоразумный на свете человек, никаких страстей, регулярно спит с женщинами, но никого не любит, так как любовь вредит здоровью и отнимает время; не женится, потому что это хлопотно; сердце бьется, как заведенные часы, и вся жизнь разграфлена, как нотная бумага. Законченный эгоист, с самыми буржуазными представлениями о счастье, без волнения, без увлечений…» Эти строки относятся к 56-летнему Дюма, но нынешний 37-летний, еще худой, еще порывистый Александр был готов на все, чтобы стать «солидным», — даже жениться. Графиня Даш сказала, какая жена была ему нужна: «Достаточно тактичная, чтобы прощать его шутки, делать домашний очаг приятным для него и, главное, не мешать ему работать; такая женщина была бы счастлива с ним… Она должна с юмором относиться ко всем его секретам и никогда не устраивать сцен…» Но такой женщины у него не было, а Ида Ферье была. Почему нет? Она нервировала и дергала его, но меньше, чем предыдущие любовницы; она не могла иметь детей, а его это устраивало. В январе 1840 года они поехали к Доманжу в его имение, посовещались, и он благословил Иду и дал приданое: драгоценности и столовое серебро на 20 тысяч франков и 100 тысяч наличными.

Кроме Доманжа, никто не был рад этому браку. Яростно протестовал сын, чей характер к пятнадцати годам уже оформился. Все отмечали его поразительное внешнее сходство с отцом и диаметральное несходство душ. Графиня Даш: «Крайняя сдержанность Александра [младшего] — следствие полученного им воспитания и тех примеров, которые он видел. Жизнь его отца для него — фонарь, горящий на краю пропасти. Дюма-сын прежде всего человек долга. Он выполняет его во всем… Вы не найдете у него внезапного горячего порыва, свойственного Дюма-отцу. Он холоден внешне и, возможно, охладел душой с того времени, как в его сердце угас первый пыл страстей». Д. В. Григорович (1859): «Прежде еще говорили мне, что Дюма-отец и Дюма-сын — совершеннейшие антиподы по характеру. Я убедился в этом, как только вошел в комнаты сына. Все сразу говорило, что здесь живет человек, щедро наделенный изящным вкусом, но прежде всего — человек положительный, бережливый, влюбленный в порядок. Наружность сына напоминает отца; но вместе с тем с первого взгляда не остается сомнения в разнице характера того и другого. Насколько фигура отца постоянно вся в движении и лицо его носит отпечаток страстей и неугомонных огненных порывов, — настолько сын кажется спокойным и даже холодным…» В. А. Соллогуб (1856): «Сын Дюма… наружностью много напоминал отца, но нравственно ни в чем не походил на него. Сдержанный до скрытности, осторожный и серьезный… К отцу своему в то время, что я его знал, он относился почти что враждебно: он не мог ему простить, во-первых, нажитые и прожитые им миллионы, во-вторых, незаконность своего рождения… Он холодно обращался с лизоблюдами отца, насмешливо отзывался обо всем его обиходе, что не мешало ему, однако, просиживая у отца, постоянно иметь маленькую книжечку в кармане, в которую он тщательно вписывал каждое меткое слово…»