Дюна

Он чувствовал его, это сознание расы, и не мог никуда скрыться. Восприятие его обрело остроту и ясность, данные вливались в мозг, отсчитывавший с холодной точностью. Отдавшись этому потоку, он скользнул на пол, сел, прислонившись к скалистой стенке пещеры. Его уносило за пределы времени, откуда он мог рассматривать его, ощущать возможные судьбы, ветры будущего… ветры минувшего. Словно один глаз его был устремлен в прошлое, другой в будущее, еще один в настоящее; так, тремя глазами, он смотрел на ставшее пространством время.

Он опасался переусердствовать и потому попытался ограничиться лишь настоящим, ощущая в нем неясное отражение опыта, непрестанное отвердение мягкого «того, что есть» в окаменелое «было».

Охватывая настоящее, он впервые почувствовал тяжеловесную неизменность движения времени. Все его водовороты, приливы, отливы и пенящиеся гребни напоминали прибрежный прибой, обрушивающийся на скалы. Он по-новому взглянул на свое чувство предвидения, увидел причину «слепых зон», источники ошибки… увидел и убоялся.

«Предвидение, – понял он, – словно луч света, за пределами которого ничего не увидишь, он определяет точную меру… и, возможно, ошибку». Оказывается, и в его провидческих способностях крылось нечто вроде принципа неопределенности Гейзенберга: чтобы увидеть, нужно затратить энергию, а истратив энергию, изменишь увиденное.

И он увидел то, чему надлежало случиться в этой пещере, в ней, словно в котле, бурлили вероятности… малейший поступок его – мигнет ли он, поскользнется или не вовремя отвлечется на неуместное слово, – словно гигантский рычаг переворачивал Вселенную. А вдали бушевал кровавый пожар, но судьбы зависели от такого количества факторов, что даже самое незаметное его движение полностью изменяло грядущую череду и характер событий.

Волнами из горла пещеры выплескивались варианты будущего. И чаще всего тропа его жизни кончалась. Он видел собственный труп и алую кровь, вытекающую из оставленной ножом раны.

В год, на который пришлась смерть герцога Лето и в который мой отец, Падишах-Император, возвратил Арракис Харконненам, ему исполнилось семьдесят два года, хотя выглядел он не более чем на тридцать пять. Он редко появлялся на людях без мундира сардаукаров и черного шлема бурсега, на котором грозно замахивался лапой имперский лев. Этим он напоминал всем, в чем именно источник его власти. Впрочем, он не всегда бывал столь воинственно настроен, при желании он становился воплощением обаяния и прямоты. Но теперь, через много лет, я часто задумываюсь, была ли в его внутренней сути хотя бы одна черта, соответствующая внешности. Теперь я думаю, что он все время воевал один со всеми, чтобы не попасть за невидимую решетку.

Не забывайте: мой отец был Император, глава и продолжатель династии, чья история исчезла в глубине веков. Но мы отказали ему в праве на законного сына. Есть ли поражение ужаснее для наследного правителя? Моя мать подчинилась старшим сестрам, леди Джессика – нет! Кто из них угадал? История уже ответила на этот вопрос.

Принцесса Ирулан. «В доме моего отца»

Джессика пробудилась; вокруг в пещере, в глубокой тьме, копошились фримены, до ноздрей доносился едкий запах конденскостюмов. Руководствуясь своим внутренним осязанием времени, она поняла, что снаружи скоро настанет ночь, но, отделенная от пустыни пластиковыми пологами, хранившими здесь влагу их тел, пещера тонула во тьме.

Она осознала, что позволила одолеть себя глубочайшему сну, принесшему полный отдых изнемогшему телу. Это значило, что подсознательно среди людей Стилгара она чувствовала себя в безопасности. Она повернулась в импровизированном гамаке, которым здесь служило ее верхнее одеяние, приспустила ноги на каменный пол пещеры, прямо в пустынные сапоги.

«Не забыть бы опустить их в лодыжках, чтобы конденскостюм хорошо прокачивался, – подумала она. – Снова приходится столько запоминать».