Дюрер

Изменился он до неузнаваемости. Глаза, втиснутые в слезящиеся опухшие веки, тусклы и безжизненны. Голос хрипл. Говорил Андрес с трудом, проглатывая слова, не заканчивая начатых фраз. То и дело его душил кашель. Какая уж тут беседа, когда Андрее не допускал ж сомнения, что отдает богу душу из-за этих проклятых венецианцев. Дюреру оп хочет посоветовать одно: пусть не лезет он в дела, которые его не касаются, и без того на него в Венеции смотрят косо. Немцам сейчас следует сидеть тихо. Венецианцы их и раньше не особенно жаловали, а теперь в каждом видят врага. Здесь много средств раз и навсегда положить конец любознательности чужеземцев. Вот, пожалуй, и все, что хотелось ему сказать. Теперь пора проститься, он, Кунхофер, желает Дюреру от всей души, искренне победы в состязании с венецианскими живописцами, но, победив, пусть тот немедленно покинет Венецию…

Думал Дюрер, что Кунхоферу действительно пришел конец, так и отписал Пиркгеймеру. Но нелегко было свалить такой дуб, каким был Андрес. Почти из могилы вылез. Занял у Альбрехта восемь дукатов и исчез. Через несколько лет дошли до Дюрера сведения, что стал он секретарем папы римского. Встретиться же еще раз не довелось.

Кунхофер был хорошо знаком с венецианскими нравами. В этом Дюрер вскоре убедился. Его жалоба казначею-прокуратору прощена не была. Вдруг перестали покупать его гравюры. Посредники объясняли это тем, что они не удовлетворяют знатоков. Месяц тому назад удовлетворяли, а теперь нет? Оказалось, что не в том дело. Просто затеяли против него подлинную травлю. «Знатоки» появлялись в лавках и, собрав побольше народу, высмеивали бездарность варвара из-за Альп. Мол, не понимает он ничего в красоте — достаточно взглянуть на его Венер с отвисшим пузом. Разве это дамы божественного происхождения? Потом от слов перешли к делу. Выволакивали дюреровские гравюры на улицу, бросали их в грязь, топтали ногами. Некоторые торговцы испугались, отказались брать его работы. Другие же соглашались рискнуть, но стремились еще больше урезать его долю.

Ко всему прочему старшины Фондако, видя, что алтарь вперед не продвигается, решили уменьшить обговоренную ранее плату до восьмидесяти пяти дукатов. Объясняли они это тем, что-де оплачивают его стол и квартиру. Смолчал. В общем-то они правы. Им нужно видеть работу. То, что он над ней раздумывает, их не касается. Стало ясно, что не поспеет с «Праздником» к пасхе. Дай бог закончить к троице.

Венецианские козни тем временем продолжались. В марте его пригласили в Синьорию к казначею-прокуратору. Прокуратор на сей раз не говорил елейным тоном. Сообщил, что получены сведения о немалых доходах мессера Альберт о в Венеции. Вероятно, следует напомнить, что принято в таких случаях вносить взнос в кассу корпорации живописцев. И здесь пришлось смолчать, хотя жалко было платить четыре дуката тем, кто топчет его гравюры. Ни слова не говоря, выложил деньги на стол.

Одно утешало: докучала мелкая сошка, те же венецианские художники, которые знали свою силу, относились к нему без предвзятости. Несколько раз посещал его Тициан. Несмотря на свое раздражение против венецианских злопыхателей, с его присутствием Дюрер смирился. Даже к советам стал прислушиваться. Показывал ему свои гравюры и рисунки, которые, впрочем, мало интересовали венецианца. Заниматься гравюрой, по его мнению, скучно, ибо нельзя в ней в полную силу использовать все преимущества живописи. Краски — вот что главное, правильным их размещением можно усилить впечатление от картины, придать ей жизненность. Дюрер возражал: может быть, и так, но ведь техника гравюры еще не разработана как следует.

Склонен был верить Дюрер, что Тициан не кривил душой, когда восторгался эскизами к «Празднику». Но особенно хвалил молодой живописец его «Мадонну с Иисусом и Иоанном», начатую специально для того, чтобы проверить венецианские краски и размять руку перед большой работой. Фигура Иоанна-ребенка привела Тициана в восторг. Попросил разрешения скопировать ее, не скрывая, что намерен воспользоваться дюреровской находкой в своей картине.

В начале февраля забежал Тициан в мастерскую с просьбой не отлучаться в город, ибо скоро прибудет сюда высокий гость. Сообщил и исчез. Что за гость? Видимо, Джорджоне, лучший друг Тициана. Кому же еще быть? Только к чему такие церемонии? На всякий случай приказал слуге подать в комнату вина и сладостей. Джорджоне так Джорджоне. Окажет он ему должное уважение и почет, знаменитый художник того стоит.

Примерно через час слуги распахнули двери, и на пороге появился сам богоравный Джованни Беллини в сопровождении множества живописцев. Неслыханная честь, от которой чуть было не подкосились ноги у Дюрера! Вместо приветствий залепетал извинения: собирался-де неоднократно посетить мессера Джованни, но прослышал, что болен великий мастер, не дерзнул докучать ему своим присутствием.