Так он в женихи и угодил, – считай, по своей воле, никто в спину не толкал, на аркане не тянул. Сам выбрал себе невесту, и не то чтобы сгоряча, нет, но и не по трезвому разумению, а вот… выбрал. Выбрал так, словно что-то его заставило, подтолкнуло, он же и задуматься толком не успел, как дверца-то за ним, польстившимся на приманку в клетке, разом и захлопнулась.
Да, дверца за ним захлопнулась, и назад теперь хода нет…
И вот приглашают его в дом к невесте: милости просим. В назначенный час – пожалуйте. Сергей Васильевич для подмоги крестную Агриппину Кондратьевну с собой позвал: она жила в доме напротив, его с детства знала, волосы гребешком расчесывала, свечки перед иконами ставить учила. Может, что подскажет, на ухо шепнет, совет нужный даст. Впрочем, Сергей Васильевич и сам не промах – не пропадет, не опозорится, в грязь лицом не ударит. Хоть и страшновато немного, но он старается не поддаваться, взбадривает, настраивает себя так, что ему, мол, бывалому, все нипочем.
Смотрины так смотрины – эка невидаль, поглядим, оценим невестушку. Словцом перебросимся: он ей словцо-то забористое на ухо, приставив ладонь, шепнет, а она в кулачок прыснет, зардеется и по руке его тихонько хлопнет, для вида ударит, чтобы не проказил, не озорничал. А самой-то приятно, небось, тоже ведь проказница хоть куда…
(Потом-то оказалось, что и вправду проказница, хотя и в совсем ином, особом смысле. Такая проказница, что не приведи господи. Вот и вышло, что как в воду глядел).
А уж после – к столу: такого-то гостя (истинный сокол к ним залетел) попотчевать надо, разносолами угостить, запасы из погребов достать, рюмку граненую ему доверху налить. Он же не промах, тертый калач (да и крестная Агриппина Кондратьевна вразумила, посоветовала): рюмку-то лишь пригубит, губы вытрет и на стол поставит. Благодарствуем, хозяева, не приучены, много себе не позволяем и вам не советуем. Они, конечно, виду не подадут, даже удивленье изобразят, но про себя с удовлетворением отметят. Порадуются, что не пропойца, не гуляка, жену не обездолит, последнее в кабак не понесет…
Такие заманчивые картины рисовались Сергею Васильевичу, прихотливо мелькали перед глазами, пока собирался, одевался, кудри свои русые у зеркала расчесывал, складки кафтана разглаживал, расправлял, пылинки сдувал. Тоже хотелось себя показать достойно, не сплоховать, чтобы не судачили потом соседушки: вот, мол, не пара…
(А может, и впрямь не пара?)
Невесту свою он издали уже не раз видел: и в церкви встречались по двунадесятым (она, белым платочком покрытая, поближе к иконостасу всегда стояла), и на шумном базаре, куда ее с кухаркой посылали, чтобы нужного не забыли, а лишнего не взяли. А случалось, что и просто на улице в воскресный день, когда арзамасцы семьями гуляли, семечки щелкали, по сторонам поглядывали.
Что ж, ничего не скажешь, хороша собой. Можно сказать, красавица, с таких портреты пишут. Рослая, статная, черты лица крупные, словно резцом искусным вырезанные, лоб открытый, губы цвета спелой вишни, глаза чуть раскосые, с поволокой и брови соболиные. К тому же и стан тонкий, и грудь высокая, и осанка, и походка – всем взяла. Лебедушка, пава, ему ох как люба.
Только вот поговаривают о ней…раныне-то он значения не придавал, мимо ушей пропускал, а теперь вспомнилось, да так ясно, что он этак вздрогнул, оторопел и сразу понял причину уклончивости бабки Макаровны. А поговаривают, что странная какая-то, словно с придурью, порченая, что какой-то червячок ее гложет, будто румяное яблоко изнутри выгрызает.
Сергей Васильевич призадумался: отказаться, может, пока не поздно, повернуть оглобли? Однако взыграло в нем лихое упрямство – он и повернул бы, но кони ретивые и норовистые попались. Сергей Васильевич решил, что невеста его дурит по молодости, пока в девках ходит, под родительской опекой и лаской. А как станет женой, хозяйкой, семейные заботы одолеют, да дети пойдут, вся дурь-то с нее, словно хворь, сойдет.
И такое ему к тому же подумалось: а может быть, в женихах разборчивая, нарочно на себя напускает? Комедию ломает, самых-то незадачливых высмеивает, вышучивает, отваживает?