Дивеевские Христа ради юродивые Пелагия, Параскева и Мария

«Первые-то десять лет, если не более, возилась она с каменьями, — рассказывала о блаженной Анна Герасимовна. — Возьмет это платок, салфетку или тряпку, всю-то наложит пребольшущими каменьями доверху и знай таскает с места на место; полную-то келию натаскает их; сору-то, сору, и не оберешься. Уж и бранилась-то я с нею, и всячески старалась отучить ее от этого — не тут-то было, таскает да таскает. Бывало, себя-то саму в кровь изобьет, даже жалость глядеть. И чудное дело, скажу вам; чего-то чего только с этими каменьями она, бывало, ни проделывала.

Рядом с нами после пожара обители остались пребольшущие ямы, как всегда после постройки бывает, да от печей обгорелые кирпичи кое-где неубранные в грудах лежали. Вода летом стояла в этих ямах. Моя-то умница и добралась до них. Что это, гляжу, как ни приду домой от службы, вся-то придет тина-тиной, грязная да мокрая. Допрашиваю, бранюсь — молчит. Погоди, думаю, надо смотреть, где это она купается. Встала я этот раз, к утрене собираюсь, она и не шелохнется, как будто и не думает никуда идти, только глядит на меня. Вышла я и пошла будто в церковь, а сама притаилась в сторонке. Дай, думаю, погляжу, что будет. Вот, выждав немного, вижу: бежит так-то скорехонько, торопится, и прямехонько к этим ямам. Наберет этого кирпича охапку — грудищу целую, станет на самом краю ямы, да из подола-то и кидает по одному кирпичу изо всей, что есть, мочи в яму, в самую-то воду. Бултыхнется кирпич, да с головы до ног всю ее и окатит; а она не шелохнется, стоит, как вкопанная, будто и впрямь какое важное дело делает. Повыкидавши собранные кирпичи, полезет в самую-то воду чуть не по пояс, выбирает их оттуда. Выбравши, вылезет и опять, ставши на краю, начинает ту же проделку. И так-то и делает все время службы в церкви. Впрямь, думаю себе, дура; да раз и говорю ей: “Что это ты делаешь? И как тебе не стыдно! То с каменьями возжалась, всю келию завозила, а теперь еще с кирпичами связалась да купаешься. Ты погляди-кась на себя: ведь мокрехонька! Не наготовишься подола-то замывать”. “Я, — говорит, — батюшка, на работу тоже хожу; нельзя, надо работать, тоже работаю”. “Ох, — говорю, — уж и работа! Ничего-то не делаешь, что уж это за работа?!” Она это, уставясь, прямо-прямо глядит на меня. “Как, — говорит, — не работаю, ничего не делаю? А камни-то?! Нет, батюшка, ведь это я тоже свою работу делаю”.

Э-эх! Да, бывало, разве с нею сговоришься? Ну, вот так-то, бывало, всякую службу и отрабатывает себе. И многое множество лет работала она этак.

Вот, когда уж она стареть стала — помню как сейчас, — иду я в Благовещенье к вечерне. Гляжу: поднимается и она и говорит: “Господи, вот уж и моченьки нет”. Вздохнула, а слезы-то, слезы у ней крупные так и катятся по щекам. И так-то мне ее, голубушку мою, жаль стало.

“Ну вот, полно уж, не ходи, — сказала я, — я пойду; никто тебя не неволит, лежи, да и все”.

“Эх, — говорит, — батюшка, ведь ты ничего не знаешь; коли уж взялась, так и возись. Надо, надо работать”.

И пошла, бедная, опять с каменьями возиться; потому что ямы-то так и остались незарытыми, а кирпичи-то, за недосугом многих дел поважнее, не прибраны были. Да, пожалуй, и еще более продолжалась бы эта ее работа, невзирая ни на старость, ни на немощь, если бы, жалея ее, не упросила я свезти эти кирпичи. Ну, как отвезли, так и перестала.

И диковинное, скажу вам, дело! Бывало, в воду сама лезет за этими кирпичами и вся-то с головы до ног мокрехонька сделается, и воды нисколько не боялась, а как стара-то стала и бросила свою-то работу, то так стала бояться воды, что, бывало, нечаянно чуть обрызнешь ее, она, моя голубушка, так и всполошится, так вся и встрепенется — оттого, полагаю я по своему разуму-то глупому, что уж больно она доняла себя, столько лет водою-то окачиваясь. Господь весть.

А то придумала она еще и палками свою-то работу работать. Наберет это, бывало, большущее бремя палок и колотит ими о землю изо всей-то мочи, пока всех их не перебьет, да и себя-то всю в кровь не разобьет.

И чего только она не выделывала! И ничего-то ей, бывало, не делается, как прочим людям. Отпала у нас однажды изгородная доска от прясла, да вверх и торчит большущим гвоздем. “Ах, грех какой! Не наткнулся бы кто”, — говорю. Хотела убрать, а Пелагия Ивановна уж наскочила на нее и что было мочи босою-то ногою как ударит на гвоздь — так насквозь ноги-то и выскочил. “Что это, — говорю, — ты делаешь?! Ох, и впрямь-то безумная ты”. Да бегом уж бегу в келию-то, поскорее чем-нибудь завязать ногу-то. Гляжу, а ее уж и след простыл. Постояла я, постояла, да так ни с чем и ушла. Прибегает вечером. “Ну, — думаю, — слава Богу!” — да к ноге: перевязать-то, знаешь, хочу. Смотрю и глазам своим не верю: пристало это землицы кое-где, а раны даже и знаку-то нет никакого. Вот так-то всегда и бывало.