Дивеевские Христа ради юродивые Пелагия, Параскева и Мария

Вскоре после этого я как-то разболелась. Приехала к нам Глафира Семеновна, сноха отчима Пелагии Ивановны, которая была очень милостива и еще в девушках в Арзамасе Пелагию-то Ивановну очень любила, чтила и верила ее Божию пути и призванию, за что, по выходе замуж, много приняла побоев от свекра своего. Пелагия-то Ивановна смотрит на нее да так-то ласково говорит: “Не выпросишь ли ты у матери-то моей какой-нибудь позавалющий самовар: вот у меня батюшка-то все хворает”. Возвратясь в Арзамас, Глафира Семеновна и говорит Прасковье-то Ивановне, что самоварчик просит Пелагия Ивановна. “Верьте Богу, маменька, — говорит, — грех нам будет, что мы вовсе ее бросили. Я была сама у ней и видела: она не то, что беднее всех, а живет в сущей нищете”. И прислали нам после этого самоварчик да фунт чаю, с этого только времени мы и стали кое-чем заводиться. После того, совести ради, кое-что и делывали родные. Так, приехал раз брат ее родной, Андрей Иванович, и отдал мне кожу: “Сшей ты ей, — говорит, — хоть коты какие, ведь уж больно совестно”. Ну и сшила я, да она насилу-то их надела и ушла. Потом приходит без котов.

— Куда же ты коты-то девала?

— Там, — говорит.

А где «там» — Господь ее ведает.

Так и бросила; и никогда-то никакой обуви, ни чулок она не носила и надевать не надевала. Так, бывало, босая и бегает.

Стали родные посещать нас в монастыре, и, бывало, всегда заранее Пелагия Ивановна это знает — уйдет да залезет в крапиву, и ничем-то ее оттуда не вызовешь. “О, батюшка, — скажет мне, — ведь они люди богатые, что нам с ними?!”

Раз приехал к ней сюда и муж. И это она провидела, и вот каким образом. Встала, да мне и говорит: “Батюшка, ныне арзамасские приедут. Я буду у церкви, тогда придешь за мною”, — и ушла. Было это летом. Сижу я и вижу: кто-то идут двое, будто как к нам; один мужчина этакой хороший, молодой да бравый и одет тоже хорошо. “Кто бы это, — думаю. — Что-то вовсе я такого не видала и не знаю”.

— Королева-то здесь? — спрашивает.

А это фамилия отчима Пелагии Ивановны.

— Здесь, — говорю. — А вам что нужно?

— Нужно, — говорит. — Где она?

— А вот, — говорю, — пойдемте. А вы арзамасские, что ль? Родные ей будете?

— Кажется, будто сродником считался, — говорит.

Приходим это мы, а она, как сказала, у Тихвинской-то и сидит да улыбается. На одну ногу надела худой башмак, а на другую старую валенку и палку в руки взяла. Подошел он, посмотрел, да и говорит ей: “А ты полно дурить-то, будет; пойдем-ка в Арзамас”. Я слышу, да и думаю: что это он ее в Арзамас-то зовет? Кто же это такой?

— Кто же вы, — говорю, — ей будете?

— Я-то? Муж ее, — отвечал он.

“А! Вот что!” — думаю себе.

— Что же? — говорю. — Если у вас дом хороший да горницы чистые, так берите ее с Господом. Она вам их очистит с камнями-то. А я радехонька буду: она мне этим сором-то вот как надоела.

Пелагия Ивановна, знай, молчит да улыбается.

— А вы, — говорит он, — думаете и вправду, что она безумная дура? Вовсе нет: только так дурит, и просто шельма.

А приказчик-то, приехавший с ним, и говорит ему: “Эх, Сергей Васильевич! Что вы говорите? Ну и стала ли бы она, если бы и маленький у нее был ум, терпеть такие побои, как вы ее били? А потому только и терпела, что без ума стала”.

— Ну, вот, — говорит муж, — что ей делается? Вишь, какая она здоровая да гладкая!

Пелагия Ивановна поклонилась, да и сказала: “Не ходила я в Арзамас, да и не пойду, хоть всю кожу сдери с меня”.

Услышав это, поклонился муж молча и пошел. И после того уж никогда не был, и ничего не слышно было о нем. Вот уж много лет спустя, в 1848 году, когда у нас собор закладывали летом, вижу я раз: моя Пелагия Ивановна вдруг как вскочит, вся поджалась, скорчилась, взад и вперед по комнате ходит да стонет и плачет.

— Что это с тобою, матушка? Уж здорова ли ты? Аль что случилось?

— Ох, — говорит, — батюшка! Ведь вот ты какой! Умирает он, да умирает-то как?! Без Причастия!

Уж тут только я все поняла и замолчала. Немного времени спустя бывший-то с ним на ярмарке приказчик приезжает к нам и рассказывает, что Пелагия Ивановна своим видом и действиями показывала все то, что было с Сергеем Васильевичем, умершим от холеры. Его действительно схватило; он точно так корчился, бегал по комнате, стонал и приговаривал: “Ох, Пелагия Ивановна, матушка! Прости ты меня Христа ради. А как я тебя бил-то! Помоги мне. Помолись за меня”. Да без Причастия так и умер. А тогда была страшная холера. И с тех-то пор вот до 25 сентября 1883 года никогда она не вспоминала о муже, а тут это вижу: она будто пригорюнилась, подперлась рукой и такая сидит скорбная да грустная.

— Что это, матушка, — говорю, — ты такая?

А она как вздохнет это так тяжело, да и говорит: “Ох, Сергушка, Сергушка! По тебе и просфорки-то никто не подаст”.

Я это так и встрепенулась. Ведь это она мужа вспомнила, ведь это она всегда его так называла. Посмотрела в календаре: ан 25 сентября — преподобного Сергия. Именинник был, надо полагать.

Вот и мать-то ее, Прасковья Ивановна, как приезжала к ней в последний раз: “Ну, — говорит, — Пелагиюшка, прости меня Христа ради. Я тебя много била”.