Диверсант

С чем и убыл на Курщину, на дарованную ему землицу, приумножать души и деревеньки (родовым имением стала Курбатовка), на призывы служить отчизне отвечая верноподанными отказами. Задолго до века нынешнего этот Бобриков догадался, насколько растлевающе действует на человека близость к власти, а венценосная она или конституционная — это уже излишняя детализация.

Дети законных сыновей усопшего Федора, люди без полушки в кармане, к деньгам и власти пробивались разнообразно. Об одном из них было известно, что состояние свое он сколотил за несколько часов, получив за труды от Екатерины перстень, обычную награду неимущим красавцам — за доказательство в постели своей преданности России. Перстень, проданный голландскому купцу, дал красавцу возможность основать на Урале медеплавильное дело. Потомки его, невзрачные и худые очкарики, дело отца не поддержали и смешались с толпой разночинцев, кое-кто, правда, громил свободомыслие с университетских кафедр. И все посматривали на тени предков, обладавших способностью освещать будущее. И теням тайно поклонялись, в завещаниях изредка писали: похоронить в Курбатовке.

(Не живописные подробности, лишь частично подтверждаемые документами, поражали меня в Алешиных рассказах, не извилистость пути семейства удивляла. Возмущал и восхищал сам факт, то именно, что уста одного поколения передавали ушам следующего имена, фамилии, даты, географические наименования и прочие реалии. Что-то заставляло всех Бобриковых сосредотачиваться на культе своих предков. В назидание ли? В желании предотвратить возможные ошибки?) А кстати, в роду Филатовых были до меня диверсанты?

Я сидел, смотрел и вслушивался в себя, в полутьму, в историю Бобриковых, в гул жизни, не покидавшей города, который был так набит дивизиями, полками и батальонами, что никакая комендатура не в силах проверять чьи бы то ни было документы, а старших лейтенантов с двумя орденами и четырьмя медалями — пруд пруди.

Но Чех, Чех! Великий, неповторимый, осторожный и мудрый — не как застывший в раздумьях змий, а как змея, лишенная слуха, но не потому ли бесшумно скользящая и выбирающая самый верный маршрут? Я верил ему, я затаился, я размышлял, я вбирал в себя запахи и звуки, сидя с закрытыми глазами. И принял решение: оборвать свои следы! Как у ручья или реки, из которых собаки их не вынюхают. И не появляться там, где меня могут ожидать. То есть ни к Вилли, ни на Ляйпцигерштрассе, ни к Круглову, который еще пригодится, ой как пригодится, но позднее. Уцелеть! Сохранить жизнь и свободу, что поможет вытащить Алешу из-за проволоки.

Пришло время линять, стягивать с себя присохшую кожу.

На исходе следующих суток я лежал на койке госпиталя, где со мной произошло то, что когда-то случилось в Белоруссии, когда я, притворявшийся больным и хилым, и впрямь сделался им. Много раз привлекали нас к фильтрации солдат, я знал, что кому говорить и как. Впервые имел я время думать, не ограничивая себя, и много чего передумано было на госпитальной койке, на лужайке, куда разрешали выходить на прогулку. Порядки и здесь я знал, издали посматривал на врачей, опасаясь увидеть знакомых по тому госпиталю, где лежали мои боевые друзья. Спасало то, что больных и раненых везли безостановочно, наиболее тяжелые отправлялись на восток, но госпиталь все пополнялся и пополнялся — и это-то в то время, когда симулировать было бессмысленно, а война с Японией представлялась бескровной. В коридорах неподвижно лежали тихо угасающие парни без бинтов и без ран, и что с ними — я узнал случайно, услышав разговор в кабинете начальника госпиталя. К нему пришли два немца, переводчица неопытная (мне все вспоминалась Инна Гинзбург) спотыкалась, перевирала, несла отсебятину. Суть сводилась к следующему.

Немцы — заштатные профессоры медицинского факультета, сейчас без дел и без карточек, комендант Берлина не находил им применения, они поэтому сами отрядились сюда, потому что еще застали конец предыдущей войны, но переживать поражение Германии им было некогда, они тогда были санитарами еще, студентами, но прекрасно помнят, как невероятные болезни косили солдат армии победителей, да, да, именно французов, тогда-то французы и привлекли их к врачеванию, потому что такого наплыва страдающих всеми хворями людей никто представить себе не мог. И то, что в этом госпитале, как и во многих, врачи сбиваются с ног, не зная, как лечить эту прорву, вполне научно объяснимое явление, все подавленные фронтом болячки — как мины, взрыв которых провоцирует воодушевление победителей. Отсутствие выстрелов при затаенном страхе как бы вскрытие фурункулов, упрятанных войною. Люди к тому же ведут себя, заглушив охранительные мотивы, то есть как в мирное время. И реакция неизбежна, существует несколько способов излечения в подобных обстоятельствах, они, профессоры Шмайцель и Рунге, просят допустить их к лечению, появление немца благотворно подействует на солдат и офицеров армии, которая уничтожала этих самых немцев.

Допустили. Дали паек. Прикрепили переводчика — не перевирающую девицу, а капитана из контрпропаганды.