Диверсант

Госпиталь обосновался в господском имении, посреди парка, где-то на задворках его разыгрывались, надо полагать, жуткие сцены, потому что тишину разваливали выстрелы и приданные госпиталю бойцы стремглав мчались утихомиривать драчунов и пальбунов, если можно так выразиться: во мне все-таки пробивалось зерно писательства, я начинал забавляться словами. Хотелось уединиться, побыть в пустоте, которую заполнит прилетевший мотив «мананы», и великая песня ищущих однажды коснулась меня аккордеонным всхлипом. Я понял, что должно что-то произойти, и глянул на обувку: в чем бежать? И как жить без любимого «парабеллума»?

Документы и одежку припрятав, я ждал обоснованного случая. Часто, чересчур часто в госпиталь стали наезжать офицеры тревожащей манеры поведения. На больничных койках отлеживались дезертиры и власовцы, не исключалось, что и агенты разведок. Приезжали особисты со списками, и чем длиннее были они, тем короче длились визиты. Помня о сваре, затеянной особистами госпиталя из-за не по правилам ампутированной руки, хорошего от них мне ожидать не приходилось. Наконец, меня могла опознать случайно та же роковая Инна Гинзбург, прикатившая бы в левый флигель навестить подорвавшегося на мине переводчика Костю.

Но беда пришла совсем с другой стороны — с той, что справа от меня и в трех шагах, от соседа, от солдата, от рядового, которого любой командир или офицер мог послать на смерть в любой момент.

Послать-то послал бы, но уж солдат этот из-под любого огня какой угодно артиллерии выбрался бы живым и невредимым. Это был особый солдат, во всех котлах трех войн вываренный и прокипяченный, его беспрекословная готовность выполнить любой приказ была формой самого яростного неповиновения. Он первым бросался в атаку, чтоб тут же залечь под превосходящим огнем противника. Если его рота занимала деревню, он всегда безошибочно выбирал хату с молодкой и салом в подполе. Через все обыски санитарок и обслуги пронес он на госпитальную койку узелок с чем-то ценным и упрятал его в распоротом матраце, частенько проверял сохранность его. Страх за этот узелок сперва благотворно повлиял на его рану, он очень боялся операции, страшась времени, когда узелок в матраце окажется найденным чьей-то хитрой и не менее хваткой рукой. Дела его хужели с каждым днем, рана загноилась, пот заливал глаза, по ночам он охал и скрипел зубами. К несчастью, он не знал, как оживляют человека самые низменные страсти, вытаскивая его из могилы. Жадность властвовала в нем, и жадность его едва не погубила меня. Истолковав в самом невыгодном для себя свете взгляды и слова врачей, частые остановки медсестер около своей койки, он поверил, что дни его сочтены, и решил распорядиться доставшимся ему богатством — нет, не тем, что в узелке. Расспросив меня и убедившись, что я один-одинешенек на белом свете, он выложил наконец жгучую тайну — он очень богатый, у него разных драгоценностей на миллионы (я едва не захохотал), и он скажет мне, где схрон с этими миллионами, если я поклянусь: все до единого кусочка золота я передам его жене, а уж та отблагодарит меня, выделив какую-то часть. Разыграв недоверие, я выпытал у него подробности того, как тульский мужичонка завладел богатством. Оказывается, с того момента, как наши войска (и 35-я стрелковая дивизия тоже, где воевал он) перешли государственную границу, туляк не столько воевал, сколько высматривал, где что поценнее и покомпактнее лежит. Много вещей попадалось, пригодных в хозяйстве, но чрезвычайно трудоемких для увоза под Тулу. Это генералам и офицерам — такой слух прошел — будут давать справки на вывоз чего-то там, а солдатам — шиш, все тащи на себе. Человек пребывал в думах, пока в одном немецком городке (туляк побоялся указать его точнее) не попался ему на глаза какой-то фургон неподалеку от здания, в котором, догадался хитрец, обосновался банк. Путем здравых крестьянских расчетов он вывел: как в 41-м наши эвакуировали на восток самое ценное, так и немцы ныне потащат на запад лучшее из своего добра, а раз банк рядом, то в фургоне — деньги, золото. (Ни одного немецкого слова не мог прочитать или написать жадюга, но решил почему-то — банк!) Ночью туда он и полез, да не один он таким умным был, с другого конца фургона уже более сметливые влезли, началась в темноте пальба, там-то туляк и получил свои две пули, но успел цапнуть мешок с золотом, который, истекая кровью, перепрятал в том же городе, — мешок, который теперь доверялся мне, чтоб я им осчастливил жену его Катьку и детей. В узелке же — образцы захапанного им драгметалла.