Диверсант из рода Нетшиных (СИ)

Однако умерший примерно за полвека до событий епископ краковский Викентий Кадлубек в написанной им хронике по истории Польши утверждал, что литовские племена веруют в переселение одних душ в тела нерожденных еще детей, а иных — в тела животных (как мы видели ранее, вроде как не чурался таких верований даже Эварт-криве Лукоте). Интересно было бы узнать, в кого же переродился таким образом сам покойный ныне польский священник?

Жемайты же веровали на самом деле в день судный, который обязательно придет в загробной жизни. Происходить все будет на высокой горе, на которой воссядут боги и призовут к себе всех-всех умерших для полного и беспристрастного отчета о проведенной ими на земле жизни. Призванным придется карабкаться на гору, и кто из них скорее вползет на нее, тот и попадет раньше других в назначенную для праведников блаженную страну.

Как и положено по стародавнему обычаю, тела убитых на полевом стане решено было сжечь, хотя беднота, может, и предпочла бы просто зарыть их в землю. Но считалось, что похороненных таким образом и на том свете будут точить черви, жалить пчелы, мучить разные гады, а вот сожженые пребывают в загробном мире в сладком сне, словно нежатся в уютной матушкиной колыбельке.

Костер пришлось разложить большой, почти триста людей разного звания предстояло проводить. Надо было б, конечно, чтоб не нарушать традицию, отправить в огонь и все те вещи и предметы, что любили покойные при жизни, но Криве-Кривейто распорядился сократить обряд в этой части, ладно хоть поблизости нашлись пара лесков с сухостоем.

А так-то воина обычно снаряжали в дорогу в один конец вместе с боевым конем, клали на дрова саблю, пику, щит, лук со стрелами и прочий ратный доспех. Порой на костер отправлялись т жена, и некоторые слуги, дабы убитый, когда воскреснет со временем, мог вновь вступить в то общественное и семейное положение, что занимал при жизни. Но не в этот, да и не было почти среди гостей этой великой свадьбы воинов, разве что десятка три мелких князьков...

Но чтобы легче было б потом похороненным в судный день карабкаться на высокую гору, где восседали строгие боги, чтобы добрались они до вершины среди первых, щедро положили среди дров заготовленных заранее и впрок к таким случаям медвежьих когтей и когтей барса.

Как и заведено, похороны вершили на третий день, вели обряд из-за обилия погибших сразу многие тилуссоны и лингуссоны, старшим над которыми Криве-Кривейто назначил Жвалгениса. Жрецы перенесли к погребальному костру покойных, пели все это время молитвы, рассказывали поучения, прославляя дела убитых. Наконец, поднесли огонь, и взвился он высоко-высоко, так что из ближайших деревень точно было видно поминальное зарево.

Прах по сожжении рассыпали в горшки числом по количеству покойных, часть их них родня унесла к домам своим поближе, где закопала в родовые курганы, часть выставили у ведущих к полевому стану дорог, рядом с ним разложили подарки — что поесть-попить умершим в дальней дороге, немного денег. И никто, даже тати разбойные, на те подарки не покушались.

Все это приехавшему неделю назад окольной тайной дорогой в Полоцк в сопровождении Данилы Терентьевича и пятерых воинов Товтивали Андрею-Федору рассказал порученец от опечаленного неслыханными за последние годы по масштабам похоронами Лукоте.

Поминки же, как знал из хроник Внуков, устраивались на шестой, девятый и сороковой дни. На них ели и пили молча, ножей не употребляли. Тилуссон в начале читал молитву и своей рукой часть пищи бросал под стол, так же поступал и с напитками, веруя, что этими дарами воспользуются души умерших.

Если же стола что-то падало случайно, то тоже не подымали, оставляя для душ, у которых не было на этой пирушке ни друзей, ни родственников. По окончании жрец обметал дом и просил: «Души, вы ели и пили, теперь удалитесь!» И сразу после этого начинали новую пирушку, завершавшуюся уже далеко за полночь, на ней в первую очередь не ели, а пили, и пили допьяна...

И надо же такому случиться, что почти сразу после получения последних вестей из Литовского края состоялся у Андрея разговор с самым сложным пока из видимых участников предстоящего союза — с двоюродным дедом Федора, а одновременно епископом Полоцким Симеоном. Войдя в его покои, Внуков быстро понял, что именно родственной души обнаружит здесь едва ли: смотрел на него святитель строго и с хитрым каким-то прищуром.

«А, где наша не пропадала, — решил про себя. — Как там говорил не родившийся еще товарищ Буонапарте — сначала надо ввязаться в бой, а там посмотрим? Вижу, что не прост ты, старик, ой непрост! Ну да и мы тоже не пальцем деланы. Да и кое-что наперед про эту эпоху знаем!».