Диверсанты Его Величества

— Договорились! — Отец Михаил достал внушающий почтение размерами кошелек и уточнил: — Золотом возьмешь или ассигнациями?

— Давай золотом и серебром пополам — мои шляхтичи бумаге не доверяют.

— Дикие люди.

— Но храбрые.

— Этого не отнять. — Отец Михаил выложил на стол горку монет. — Пересчитывать будешь?

— Зачем?

— Правильно, Господь все видит!

Православный священник ксендзу понравился, причем сразу. Было в нем что-то такое, очень располагающее к себе. А уж как он вел дела! Это просто песня, слушать которую хочется вновь и вновь! Удивительное сочетание беспокойства за состояние императорской казны и трогательная забота о благосостоянии партизан настолько органично сочетались в характере отца Михаила, что оставалось только позавидовать душевным достоинствам батюшки. Нет, определенно в православии есть особая притягательность, недоступная пониманию находящихся под влиянием Святого Папежа[4] католикам.

— Отец Михаил, — ксендз спрятал деньги в карман и воспрянул духом. — А как посмотрит ваш Священный синод на прошение скромного… хм… меня то есть, в лоно, так сказать?

— Сугубо отрицательно!

— Почему?

— Стас, а оно тебе надо?

— Но есть же разница между десятью процентами налога и двадцатью пятью?

— Есть! Но пойми, мы не собираемся приходить с огнем и мечом… Нет, в отношении французов это, разумеется, произойдет. Но…

— Всегда возникают эти «но», когда в России заходит разговор о поляках. Скажи, Михаил, вы считаете нас неполноценным народом?

— Честно?

— Да, честно ответь.

— Твои подозрения беспочвенны и не имеют под собой никакой основы, отец Станислав. Но, согласись, зависимость от Ватикана накладывает определенный отпечаток.

— Римский папа…

— А что папа? Сколько у римского папы дивизий?[5]

Ксендз в растерянности не нашел слов и потянулся за бутылкой, но его поползновение на половине пути было решительно пресечено твердой рукой собеседника:

— Господь дает нам свободу воли, но не одобряет ее слабость. Слабоволие суть грех! С этого дня ни капли вина, и так до самой победы! Нельзя же давать послабление страстям, Стас.

Отец Станислав тяжело вздохнул и оставил попытки вернуть утраченное душевное равновесие проверенным способом. Хотя причины, вернее поводы, имелись в превеликом множестве.

Первой, и самой главной, причиной была изначально неправильно выбранная польским ополчением тактика. По договоренности с партизанами шляхтичи пана Пшемоцкого имели право первоочередного захвата неприятельских обозов, следующих во Францию. Но кто же знал, что так называемая «Великая армия» окажется настолько неуспешной? О какой добыче идет речь, если за последние три недели удалось перехватить всего лишь четыре телеги с фарфором и столовым серебром да шестнадцать наполеоновских фельдъегерей с донесениями. Последние, правда, шли от тридцати до пятидесяти рублей в зависимости от важности перевозимого пакета, но разве эта мелочь стоит затраченных усилий?

А вот приложение усилий в правильном направлении и стало второй причиной для головной боли — приходилось вылавливать немногочисленных французских мародеров, отваживающихся отлучиться от главных сил, но против крупных отрядов предпринимать ничего не решались. Не по зубам они, да и не осталось в панах прежней лихости, каковой отличались их предки. И денег на хорошее русское оружие тоже нет. Замкнутый круг, пся крев!

Утро следующего дня.

— Опоздали, как есть опоздали, — вполголоса выругался капитан Толстой, наблюдая за расползающимися по полю вражескими фуражирами. — Говорил же вчера, что нужно затемно выходить. Накрыли бы тепленькими прямо в деревне.

— А если бы не сумели какого часового снять? Тогда что, уличные бои? — возразил Иван Лопухин. — Извини, но сейчас не восемьсот первый год, чтобы в штыковую ходить.

— А как сейчас их ловить?

— Зачем ловить, друг мой Теодор? Вот же они, как на ладони. — Старший лейтенант румян и свеж, будто не случилось бессонной ночи у костра в компании друзей, хорошего вина и трубки. Одно из преимуществ холостого человека — чем больше усилий по растрачиванию здоровья, тем меньше оно страдает. Видимо, не расходуется на жестокую и бесконечную войну с угрызениями совести. — Тем более это не французы, а неаполитанцы из корпуса Ожеро. Бабские чулки на пуговицах видишь?

— Это гамаши.

— Да? Я думал, обычная линейная пехота.

— На ногах гамаши. Не чулки это.

— А похоже. И все равно неаполитанцы. Вот артиллеристы те точно французские.

Федор Иванович не ответил, лишь тихо чертыхнулся, прихлопнув на щеке надоедливого слепня. Так уж получилось, что неприятель занял единственную дорогу, ведущую к зажатому со всех сторон болотами полю, и заросли камыша остались последним подходящим для наблюдения местом. Подходящим, но слишком неприятным из-за обилия кусачих насекомых. Ничего, и это Наполеону зачтется в вину…

— Федя, давай ракетами по пушкам бабахнем?

— Двумя оставшимися? Они же зажигательные, еще хлеба спалим.

— Плохо.