Дивертисмент братьев Лунио

@bt-min = Наутро, когда встали и поели, Иван впервые назвал маму Дюймовочкой. Сказка эта припомнилась к месту, а других всё равно в памяти своей не держал никаких. Не забывал только про ворону с сыром и про одного милиционера ростом с него. Степан был, кажется, с простой очень фамилией. Из несказок знал ещё, что есть на свете место такое Лукоморье. Но путался, где расположено. Наверное, стало заграницей после того, как мир переделили меж собой разные державы после второй Великой Отечественной мировой войны. Может, к полякам отошло, а может, белофиннам на Белом море оставили. Не проверял после. А к исследованию Священного Писания в то время отец наш ещё не приступал. Не добрался до дедушкиного культурного запаса.

@bt-min = А маме такое прозвание явно пришлось по вкусу. Но к вечеру того же первого дня после первой ночи, утомившись выговаривать так длинно, Иван перепридумал найденное слово, и мама сделалась ещё короче – просто Дюкой. Что тоже не стало для неё обидным. Пожалуй, эта придумка стала единственным удачным достижением Ивана Гандрабуры в ходе всей его нелепой и неупорядоченно текущей жизни.

@bt-min = Этот же самый день, первый в новой для Ивана семейной жизни, стал началом очередного отпуска, в который отправил его Григорий Наумович, решив, что без медового месяца будет неправильно. Для дочки его прежде всего. Иван-то сам про месяц такой и не знал, скорей всего, ничего, и не придавал ему значения. Всё, что нельзя было конкретно примерить на себя, не закреплялось в отцовской голове, упархивало сразу после ознакомления со словом или предметом. Такую интересную особенность своего зятя тесть давно уже понял, ещё со времён совместной охраны упаковок на упаковочной фабрике.

А по завершении законного отпуска в силу уже вступал приказ об увольнении по собственному желанию бойца невоенизированной фабричной охраны Ивана Гандрабуры, завизированный им же, Гиршем. Снова сделал, как обещал. Таким образом, медовый месяц с лёгкой руки тестя растягивался на весь срок совместного проживания.

Теперь, после того как новообразованный семейный механизм был запущен и шестерёнки сдвинулись и закрутились, Гиршу следовало объясниться с дочерью. В том смысле, что необходимо было изобрести причину, по которой её муж не будет работать совсем. Сама она, часами и сутками не оставляющая своего любимого труда, вряд ли сочла бы такое решение отца нормальным. Но тот с самого начала и не собирался открывать дочери истинных мотивов увольнения Ивана. Не мог же он сказать: «Знаешь, доченька, твой-то трутень натуральный, женился на тебе, чтобы не работать, под моё обещание, и цель его простая и бесхитростная – стричь процент от вклада в виде нормального жилья, питательного, от пуза, стола и награды в будущем».

Гирш подумал и к концу зятева отпуска пришёл к дочери с идеей. Сказал, нужно Ивана нашего к домашнему делу пристроить, а с фабрики убрать. Хотя вопрос уже и так давно был решён. Им же самим.

– Ну, для чего он будет век свой прожигать, сидя на проходной весь остаток жизни, сама подумай? Он что, разве на большее не способен? Разве тебе не интересно было бы увлечь Ваню чем-нибудь стоящим, полноценным? Где руки требуются и глаз. И чутьё ещё, быть может, на красоту.

– Что ты имеешь в виду, папа? – удивилась такому его предложению Дюка. – Какое домашнее дело? Что за дело?

– А дело такое, – раздумчиво произнёс Гирш. – Пускай Иван твой в помощь к тебе идёт. И поучится делать для работ твоих упаковку. Для готовых изделий. Ты бы предлагала варианты, сочиняла бы саму эту красоту, в идее своей изначальной, ну как ты умеешь. А он бы подхватывал и исполнял. А со временем, глядишь, сам бы научился сочинять разное. Из всевозможных материалов. Дед твой покойный, отец мой Наум Евсеич, помню, высказывался про это дело частенько. Ну что, мол, жаль, времени на это никогда не хватит и сил. А то бы создавал ещё художественное сопровождение для каждой работы. Идеальную упаковку для всякого изделия, чтобы держать было в чём. Он всегда считал, что хорошая вещь неизменно требует достойной упаковки, для постоянного в ней хранения. Полагал, что нельзя сваливать прекрасное в кучу и смешивать с другими предметами человеческой красоты. Негоже будет разместить фотографию в рамке в том месте, где рассыпана яичная скорлупа. Глаз, говорил, если он правильный, любит остановить себя на прекрасном, отделённом от прочего, от того, что мешает процессу его постижения. Это как правильно подобранная рама для живописного портрета, как оправа для камня, вместе с которой он достигает гармонии уже как завершённое кольцо. Это если не говорить о самом пальце, о качестве ногтей и о той руке, которая его носит.