Дивертисмент братьев Лунио

Так и упаковка. Сначала ты должен взять его в руки, самоё упаковочное изделие, то есть бархатную, скажем, коробочку. Ощутить тепло самого бархата, его нежную шершавость, округлость формы, насладиться густотой и насыщенностью цвета. И это есть прелюдия, увертюра. Затем неспешно откинуть крышку, почувствовав пальцами упругость запора, его пружинную или растяжную природу. Как податливо отходит сама крышка, как плотно смыкается она же с корпусом при закрывании, как едва слышно прищёлкивает доводчиком послушного механизма. И всё это, подчёркивал папа, всё это есть часть самого ювелирного изделия, важная его составляющая, если ты истинный ценитель прекрасного и если красота для тебя не просто буквы, не просто пустой звук. Далее ты видишь шёлк, всегда чуть прохладный на ощупь, жаждущий, чтобы по нему провели рукой, погладили подушечкой пальца. И только после этого упаковка отдаёт тебе саму вещь. Бери и наслаждайся. Теперь ты готов. Пользуйся моим содержимым и не забывай, что я у него есть. И у тебя тоже. Так говорил папа. А я запомнил. Мне тогда было шесть или семь, но точно это было ещё до прихода в наш дом чекистов. После них отец про это больше не говорил, никогда.

Дюка сидела неподвижно на своём специально приспособленном для работы стуле, высоком, с мягкой, но упругой подкладкой под её птичьи ягодички, и словно продолжала слышать отцовские слова, которые неожиданно для неё разбудили в ней воображение и заставили увидеть наяву всё то, о чем говорил Гирш. Всю эту процедуру с упаковкой, всё это священнодействие с ранее малозначимой для неё ерундой.

Она уже тогда, в тот самый миг, поняла, что всё это теперь у неё будет, это просто обязано сопровождать любую её работу, от кожи и дерева до металла и камня. Тем, о чём говорил отец, голова её, приученная к вечному поиску минималистских начал в любых идеях, связанных с её ювелирным искусством, ни разу ещё не озаботилась. Это было отдельное направление жизни, куда она в силу занятости своей, отсутствия семейной нужды и бессмысленности самого предмета поиска, как правило, не заглядывала, проходя всё ненужное насквозь, не задерживая на нём внимания и не позволяя себе быть уведённой в сторону от лично ею накатанной и понятной дороги.

– Так вот я и говорю, – продолжил отец, – где – коробочку, где – футлярчик, где – чехольчик, где – мешочек с золочёной тесьмой, где – ещё чего-то подходящее, на вкус и цвет. – Он улыбнулся, как бы выводя себя из глубин собственных воспоминаний. – Вот мне сейчас про это дело и вспомнилось. И я к тебе с ним, сразу. А? Что думаешь про это, Машунь?

Дочь, глядя в точку на поверхности стола, покачала головой:

– Думаю, папочка, что идея твоя просто восхитительная. Сижу и не могу понять, почему в самом деле такая простая вещь, как подача работы, когда она уходит от автора навсегда, не оформляется мной должным образом. Это ведь так замечательно – два в одном, где одно поддерживает другое. И оба работают на конечный результат, в паре.

– И по деньгам интересней, – с отеческой угодливостью добавил Гирш, сообразив, что верно нащупал тему для привлечения нового члена семьи, этого, простите, децибела, к любому виду занятости. Даже если и привесок от использования его в качестве подсобника в финансовом смысле не будет ощутим. «Зато всем спокойней, и сам, может, ещё и поумнеет чуток», – решил попутно.

Оставалось поговорить с самим Иваном, который наверняка сильно такому разговору должен был удивиться. И, как и в случае с дочкой, подобрать подходящую мотивацию, чтоб запутать его, заинтересовать и заручиться его согласием на получение заманчивого опыта в рамках семейного предприятия.

Когда Иван вернулся домой, с рынка, куда был послан за мороженой рыбой, от него ощутимо веяло пивным духом. Позволять себе спиртосодержащую вольность он начал к моменту истечения первого – медового – месяца пребывания в доме Лунио. Впрочем, дом этот был теперь общим. Именно так, не делая попыток перебороть в себе это неприятное чувство, считал Гирш. Иван и Мария, родная его, хотя и не по крови, дочь, живут под одной крышей, едят одну и ту же еду и спят в общей негабаритной постели. Зять не приносит в дом средств для жизни, однако имеет при этом все необходимые права. Разве такой дом может не считаться общим?

Гирш сделал вид, что у него заложен нос, хотя отчасти позволяемый себе Иваном произвол каждый раз приводил Григория Наумовича к изрядному раздражению, которому он постепенно научился противостоять, считая мысленно до тысячи с небольшим. Иногда начинал свой печальный отсчёт ещё до наступления факта самого события. Часто, возвращаясь с работы и подходя к дому, уже вполне мог находиться где-то на четвёртой сотне, чтобы к моменту, когда подкатит привычное чувство, пришлось не так продолжительно далее мучить себя счётом, оставшимя до нормы – пока не отхлынет.