Дивертисмент братьев Лунио

Такие мысли, про то, что было у него позади, в той, а не этой яви, начали посещать Ивана синхронно с думами о коробочках, об их видах, стилях, тяжести по руке, о том, чем должны выстилаться изнутри, и, главное, об исходном несущем материале. Серебру, основному Дюкиному металлу, больше, на его взгляд, подходила выстилка из трикотажа, а не из традиционной шёлковой ткани. Он знал, что такая его идея понравится Дюке, и, к радости его, которую он мужественно скрыл, так оно и получилось. Она действительно идею похвалила, сказав, что довольно неожиданно, мол, и без навязчивого шика. И вот тогда, уже совершенно воодушевлённый, он достиг апогея своей растущей как на дрожжах изобретательности. Сделал и только потом продемонстрировал свой свежий шедевр – полумягкая коробочка, без жёсткой основы, совсем без никакой, состроченная из грубой овчины, вывернутой мехом наружу. Мех при этом не топорщится, потому как накоротко пострижен машинкой для волос, по образцу цигейковой шапки, только значительно короче. Эдакая мягкая крашеная щетина. И шов был снова наверху, а не скрыт по-скорняцки, как делают меховщики.

Вот когда Дюка ахнула, так ахнула, до отказа распахнув маленький рот и прижав ручки к своим грудным пупырышкам. Это был полный триумф, означавший открытие новой упаковочной линии в семейном деле. Под такую оригинальную упаковку подпадало немалое количество Дюкиных изделий, как сработанных уже, так и будущих, в силу своей эстетической простоты и редкостно подходящей для дела универсальности.

– Нет, всё же права я была, – сказала тогда она на полном серьёзе, – ты у меня настоящий гений, не метафорический.

Так это слово и уехало в непонятку, оставшись невыясненным, потому что некогда было Ивану пережить счастливую оторопь после такой похвалы и поинтересоваться у Дюки значением этого хорошего слова. Два дела, возникшие одновременно, взятию не поддались.

Так дела с переменным успехом в ту или иную сторону обстояли до момента, когда у Дюки прекратились регулы. Подобные расстройства здоровья в её маленьком организме случались и раньше: и до её жизни с Иваном, и во время этой жизни. Таким эпизодам она не удивлялась. Скорее сам по себе удивлял тот факт, что наиглавнейшее доказательство здоровья женской функции вообще возможно у женщины с её диагнозом. Медицинская наука, с которой время от времени Дюка сверяла свои знания в этой области, говорила разное, но в большинстве своём малоутешительное, страхуя себя от неполного знания предмета и недостаточной изученности мирового опыта. И могло и не могло... И бывает, а не всегда... Возможно, но при определённых условиях... Допустимо, однако только если принять во внимание сопутствующий фактор риска... Ну и так далее.

Ко дню окончательной потери месячных шёл уже третий год их совместной жизни под крышей Лунио, и при этом они отлично, как казалось обоим, приладились друг к другу в достижении супружеской близости. Она спала впритирку к своему большому и тёплому мужику, а под утро, когда становилось чуть прохладней, Дюка, продолжая видеть сны, сбивалась в комочек, и этот голый комок вкатывался под Иванову подмышку, извлекая оттуда горячую добавку. Его необъятную ладонь она пристраивала сверху и накрывала ею половину своей спины, образуя для себя ещё одно грелочное покрывало.

Однако малость эту тот, могучий и храпящий, как правило, не замечал. Постепенно, начав жить и спать вместе, оба за два с половиной совместных года втянулись в такое постоянство, и уже не хотелось чего-либо менять. Власть за окном их дома жила своей отдельной от них жизнью, а они жили своей, очень неплохой и удобной. Сталкиваться с властью приходилось, лишь когда включались телевизионные новости и оттуда в воздух семьи Лунио вытряхивались сведения, сводки и отчёты о надоях, успехах и визитах. Впрочем, теперь Иван вслушивался в эти рапорты не столь чутко. Стал подозревать, что врут. Хотя Григорий Наумович, единственный из тех, кто хотя бы как-то мог прояснить для Ивана особенности внешней жизни, никогда этого не делал и делать не собирался. Не знал чего ждать от зятя, каких его непредсказуемых шагов, если любой случайно начатый домашний разговор с ним безмотивно обретёт вдруг внезапную серьёзность. Правильней и лучше было отмахнуться или отшутиться.

А вообще ему нравилось то, как выстроилась жизнь в его доме. Не думал, что случится у дочки с громилой этим такая спайка. Да что зять ещё и работать станет, и втянется как умалишённый, с результатом и реальной стоимостью своего труда. Думал, где же он просчитался, почему не увидел в глупом этом громиле вполне приемлемого человека. Или нет его, нормального, по сию пору, а есть один камуфляж? Видимость? Затянувшийся приступ аномальной случайности трудового разума?