Дивертисмент братьев Лунио

Едем с ним на трамвае. Трамвай трясёт, и меня трясёт от неизвестности. Без малого десять лет прошло от нашей последней встречи с ней. Может, давно в живых её нет и тогда чего делать, как вещи мои искать, у кого? Этот, к гадалке не ходи, сделает сразу вывод, что обманул я, придумал всю историю, чтобы выторговать себе свободу через обман и шантаж. И чего потом? Потом два пути: или кончит меня, а я верно знал, что этот человек такое умеет, либо другое – бежать от него придётся. Только куда? Жить негде, паспорта – тоже нет, фамилия другая, свидетелей не привлечёшь уже никаких под свою старую, спросят, как же тогда всё вышло с Лунио этим твоим, парень. И ещё он справку не отдаёт об освобождении, выжидает, гнус. Короче, жизнь до первого милиционера.

К дому подходим, меня, чувствую, колотить просто начинает, чем ближе, тем больше понимаю, что десять лет – это целая жизнь, тем более для тех, кто блокаду пережил. Если пережил ещё.

Маркелов под локоть меня крепенько придерживает так, хватом своим милицейским, говорит, чего, мол, дёргаешься, Лунио? Или нет никаких безделушек папкиных и не было никогда? Сказочку сочинил себе и мне красивую? Не дай бог, сказочка твоя былью не станет, Устьсевлаг твой раем тогда покажется тебе. И ухмыляется себе под нос. А сам одновременно по сторонам смотрит, вроде как удивляется чему-то и головой качает. Говорит, знакомые места, парень, бывал я тут когда-то в молодости, по службе приходилось. Смотри, говорит, как мир тесен.

Ну, поднимаемся мы на этаж. Только смотрю – табличка у двери, какой не было. И список новых жильцов, всего четыре семьи. Подселили, стало быть, уже после войны, так я догадался. Вгляделся – и тут меня немного отпустило: была там нужная фамилия, стояла второй сверху. Сначала было «Герцовские – 1 звонок», а уж потом «Волынцевым – 2 звонка». Тогда и нажал я, ровно дважды. Этот стоит рядом, ждёт, локоть мой покамест не отпускает, молчит. Слышим, за дверью интеллигентно так: тук, тук, тук. И неспешно – точно как тогда, в сорок третьем – снова протукало до двери каблучками знакомыми. Но тогда ещё скребло по полу, а сейчас нет, только туки одни. Она тукала, а я уже знал – она. И меня чуть отпустило. Даже полковник, кажется, это почувствовал и локоть мой из прихвата своего высвободил. И приготовил нейтральное лицо для нашего дальнейшего общения.

Дверь открылась, и я её сразу узнал, Полину Андреевну. Такая же, как была, только уже совершенно седая и на десять лет старше. И ещё больше усохшая, чем даже тогда, и вся-вся уже окончательно в морщинках. По моим прикидкам было ей пятьдесят пять примерно, но смотрелась, думаю, на шестьдесят и даже больше. В очках была, а зимой сорок третьего вроде не было на ней очков никаких, но боюсь ошибиться, не помню.

Внимательно посмотрела на нас: парень, молодой ещё на вид, просто одетый, незаметно, и мужчина с ним, солидный, в добротном костюме при голубой сорочке, под пятьдесят – и спросила:

– Слушаю вас, уважаемые. Вы ко мне?

Маркелов быстро сориентировался, взял её под руку вежливо и сказал:

– Пойдёмте, пожалуйста, гражданочка к вам, там и поговорим, ладно? Мы по важному делу, не просто так пришли.

А сам, вижу, торопится, не хочет, чтобы видели нас вместе, соседи разные и вообще. Это и понятно, куда уж понятней.

Волынцева спорить не стала – интеллигентные люди вообще с ходу не опускают себя до возражений, они поначалу пытаются вникнуть в суть. Так вот она и сказала, тоже вежливо и спокойно:

– Конечно, прошу вас. – И повела к себе, в самую дальнюю комнату, которую за ней, как потом узнал я, закрепили в ходе послевоенного коммунального передела.

Зашли, стоим. Я и говорю:

– Полина Анреевна, а вы меня не узнаёте? Это же я, Гриша. Григорий. Сын Наума Евсееича Гиршбаума.

Она вгляделась и руками всплеснула:

– Господи, Гришенька! Мальчик мой... Живой! Я уже и не надеялась. Куда же ты пропал, миленький мой, родимый? Почему так долго не приходил ко мне?

И руки в мою сторону тянет. Я подошёл, и мы обнялись. И постояли так, довольно долго стояли. Она ещё заплакала. А я просто стоял, и мне было хорошо от того, что мы встретились. И плевать было мне на папины цацки, которых всё равно больше не было у меня. Я к этой мысли давно себя приучил и даже вообще перестал о них думать.

А Маркелов сидел на стуле и ждал финала этой сцены на двоих. Жалел, наверное, что нельзя драматургию эту слёзную убыстрить. Но вынужден был ждать. И молча ждал, не торопил. Мы с Волынцевой оторвались когда друг от друга, я и говорю:

– Полина Андреевна, дорогая моя, мне так много хочется вам рассказать, так много разного за эти годы со мной произошло, и воевал я, и другое всякое было. Только сейчас мы спешим ужасно, вот с товарищем полковником. Я к вам отдельно потом заеду, ладно? Сейчас мне нужно забрать у вас мои вещи, что оставил. Целы они?

Маркелов виду не показал, но вижу, как напрягся, самый ведь момент был для него решающий тогда, всё ради чего задумал он эту рисковую комбинацию со мной.

Она отвечает: