Дивертисменты

«Конечно, – продолжил наш друг, – я думал, что он не поверит моим словам, хотя я и понимал, что его ум, столь живой в свое время, помутился от горя». Тут он снова остановился. Когда он говорил, мне почудилось, что вместо «думал» на его губах задрожало другое слово, каким, возможно, могло быть слово «надеялся». Незаметно вошел слуга, который, поставив на низкий столик с гнутыми ножками поднос с прохладительным напитком, тут же исчез, растворившись во мраке широкой двери. Лишь в большом зеркале напротив двери какое-то мгновение еще померцала его белая униформа. «Мы вошли сюда, в этот дом, который я снял и обставил в один из предыдущих приездов, и отец, опиравшийся на мое плечо, остановился, как только мы переступили порог этой гостиной, и безразлично огляделся вокруг. Из всех наших вещей, а многие из них были кем-то заложены, я смог отыскать лишь старое кресло, в котором он сейчас сидит и которое я по случайности нашел в одной из самых темных лавчонок на барахолке, там оно висело под потолком, покрытое паутиной и прахом времени, и я, одинокий в этом закутке и вполне отдавая себе отчет во вздорности того, что я делаю, громко воскликнул: „Слышишь, ты спасешь его!“ – Дон Алехандро произнес эти слова несколько театрально, растянув губы и вскинув брови, после чего открыто улыбнулся: – Помню, лавочник впустил меня в кладовую, чтобы заняться кем-то из посетителей, помню полумрак, облегающий треснувшие рельефы сваленной в углу бронзы. Мне показалось, что во сне я посещаю какой-то затерянный склад моей памяти, и, поверите ли, – вот до чего доводят сны наяву! – меня изумило слепое и естественное молчание вещей. Но я был бы не прав, посчитав, что разлука с этим старым существом, – а я считаю, что будет справедливо назвать его так, поскольку долгое совместное молчание наделяет вещи чем-то вроде души, – что разлука с этим старым существом ни в коем случае не была абсолютной: не поминай отец его так часто задолго до того, как я обнаружил это место, разве не канул бы он в утробу беспредельного небытия?» Попытаемся представить себе эту сцену. В доме полумгла, отец и сын только что вошли в него и останавливаются в зале, где мы в другой такой же вечер оставили частицу нашей жизни. Дон Альфонсо слабо опирается на плечо сына: все его тело объято тишиной, он забился в нее, словно в самую глубь своего существа (в одну из наших последующих встреч Дон Алехандро назовет эту тишину «абсолютной, минеральной, хотя ее и нельзя сравнить с немотой того, что мертво, а скорее – с высшим аккордом меркнущего мира»), закрывшись, как щитом, ее ледяной безучастностью с той поры, как у него умерла дочь. Дон Алехандро поставил чемодан на пол и смотрит вокруг себя, оглядывает всю эту мебель и вещи, купленные в один из предыдущих приездов, чтобы как-то устроить жилище для своего отца, – широкие обитые плюшем полусонные кресла, затопленные сейчас черной патокой ночи, густо-красные ковры, скрадывающие любой шум, безмерно глубокие зеркала. (Он только что объяснил ему, почему нельзя пока въехать в прежний дом, и, указывая на лучшие предметы обстановки, говорил: «Здесь у тебя не будет никаких неудобств, и, как бы там ни было, ты снова на родине».) «Но если отец что-нибудь и разглядел, так это кресло, в котором вы его сейчас видите. Лунный свет, этот золоченый ужас, льющийся с луны, – сказал с горечью Дон Алехандро, – проникая сквозь окно, освещал его. Сноровистые золотые пальцы медленно ощупывали кресло, теребили его тонкую спинку, обнажая во всей чистоте структуру его темного каркаса. Трудно признаться, – добавил он, поглаживая щеку, – но окаянные краснодеревщики грез рассчитались со мной сполна. Отец тут же проворно освободился от моей руки, пошел к своей качалке, погрузившись до подбородка в лунный свет, голова его на миг оказалась в темноте, а потом сел в нее так, словно оставил ее лишь на миг, а не на столько лет». Тут он снова сделал паузу. Луна смогла наконец прогрызть ночное небо, и вскоре ее свет затопил гостиную. Умащенный звездным маслом старец воскрес из темноты, неподвижный, странный, мерцающий, прислонив хрупкую голову к дереву спинки. А Дон Алехандро продолжал все тем же тихим голосом: «Я боялся, что безумие пустит в нем более глубокие корни, я думал: то ли возвращение на переменившуюся родину, в неведомый дом, станет потрясением, которое окончательно пробудит его, то ли, наоборот, позволит разрастись еще более дико зарослям его фантазий. Но после того как отец посидел в тишине, уставившись на виднеющийся за окном сад, он твердым голосом подозвал меня и сказал, что я действовал разумно и что нам будет здесь хорошо до той поры, когда завершат ремонт дома. Это меня обрадовало, к тому же в его глазах мелькнуло лукавство, дававшее мне понять, что он разгадал мою маленькую уловку, но из деликатности предпочитает не уличать меня, однако только я повернулся, чтобы уйти, как вновь услышал его голос, на этот раз слабый. Я вернулся, и его худая, сухая рука вцепилась в мою с невероятной силой. Судорожно заглядывая мне в глаза, он потребовал у меня свой письменный стол: „Старый стол, помнишь, Алехандро, пусть мне его сейчас же поставят“. Ничего не говоря, я высвободил руку и тупо побрел по темному коридору, пока не дошел до своей освещенной комнаты».