Дивизион: Умножающий печаль. Райский сад дьявола (сборник)

– Я подумаю, – медленно сказал Сашка.

– Санечка, и думать нечего! Эта, – она постучала себя в грудь, – нам с тобой уже поднадоела, она, гадюка, крепко выпивает и вообще пообносилась… Ну ее к черту! Не злись на меня, мой дорогой легендарный Мидас, я хочу, чтобы тебе было лучше…

– Я не злюсь, я грущу, – сказал Серебровский своим зыбким недостоверным тоном, и не понять было – не то правда, не то ложь. – В тебе, Марина, живут два человека… Прекрасная, умная, яркая женщина – лучшая на земле. Больше такие здесь не рождаются… Для меня, во всяком случае… Тогда я мечтаю умереть с тобой в один день. Завтра или через сто лет… И вдруг выскакивает из какой-то страшной мглы чудовище, миссис Хайд – агрессивная, пошлая дура. Злая клоунесса… Она заставляет меня подумать о печально-сладкой участи вдовца…

– Грозишься? – усмехнулась Марина, и пухлые ее губы, нежные, красиво очерченные, не были открыты для поцелуя.

Я поднялся:

– Але, ребята, я бы предпочел, чтобы вы свои разборки как-нибудь без меня…

Марина схватила меня за руку, силком усадила на место:

– Нет, нет, нет! Ты с ума сошел! Какие тут разборки, милые тешатся! Все проблемы – от недопонимания. Я почитаю его как царя Мидаса, а Санечка сердится! Серега, помнишь предание о Мидасе?

– Это не предание, – покачал я головой. – Это миф, выдумка… О царе, которой превращал в золото все, к чему прикасался.

– Вот-вот! Деревья, людей, еду! Все становилось золотом, пока он не умер от голода…

– Ошибаешься! – со вздохом заметил Серебровский. – Мидас не умер от голода… Зря надеешься!

– А чем там закончилось? – живо заинтересовалась Марина.

– А вот этого я тебе не скажу. Пусть это будет пока нашим секретом. С Мидасом, я имею в виду…

Марина горестно вздохнула:

– Хорошая у вас подобралась компашка, ничего не скажешь – Мидас, ты, Билл Хейнс… Сколько вы сегодня срубили миллионов?

– Все твои, Мариночка! Все в твоей сумочке… Представь себе – пройдет совсем немного времени, и ты станешь самой богатой на земле женщиной после английской королевы. Только чуть моложе и привлекательней! – Голос Сашки был сейчас достоверный – издевательский.

Марина положила ладонь ему на руку и неожиданно мягко, сердечно сказала:

– Санечка, ты очень умный человек! Наверное, самый умный из всех, кого я знаю… Ты как Лев Толстой – когда ему исполнилось пятнадцать лет, мальчик записал в дневнике: пора привыкать к мысли, что я умнее всех…

– Ты сказала, – хмыкнул Сашка.

– Постарайся понять… Давно, давным-давно, в эру позднеперестроечной голодухи, меня попросили в Смоленском пединституте прочитать лекцию о поэтике Цветаевой. Господи, как они слушали! Потом библиотекарь, стесняясь, объяснил, что денег у них, конечно, нет, и вручил мне гонорар – бутылку жуткой местной водки и две порции вареного кролика с лапшой. Ночью, возвращаясь в поезде, я прихлебывала их сивуху, жевала холодного кролика и плакала от счастья… Ты меня понимаешь, Санечка?

– Нет, не понимаю! – отрезал Сашка. – И понимать не желаю! Ты блажишь не от душевного томления… И твое демонстративное презрение к деньгам – не от величия духа, а от сытого тупоумия…

– Спасибо, Санечка, на добром слове! Действительно, как это можно не любить деньги?

– Не делай из меня дурака… Конечно, можно деньги не любить. Так же, как кастрат не должен любить женщин, язвенник – вкусную еду и выпивку, глухарь – музыку, а слепец – богатство цвета. Но деньги – экстракт всей жизни человечества, ее символ, зримое воплощение ее энергии… Деньги не требуют от меня любви, они хотят заинтересованной дружбы. И полного понимания…

– Не знаю, – развела Марина руками. – Меня тошнит от твоего вдохновения…

– Потому что ты так и осталась бедным человеком, – с досадой ответил Сашка. – Несмотря ни на что… Ты думаешь, что деньги – это потертые медяки и сальные бумажки?

– А как ты на них смотришь, мой ненаглядный Мидас Игнатьевич?

– Уж если Мидас – то Гордиевич! Мидас Гордиевич, запомни, – серьезно сказал Серебровский. – Я смотрю на деньги как на великое чудо, не перестающее меня удивлять. Философский камень, поворачивающийся каждый раз новой гранью. Я не пользователь денег, я их создатель, композитор, творец… Каждый день я сочиняю симфонию богатства, сложенную из криков счастья, скрежета зубов, стонов наслаждения и визга людских пороков. Деньги в моих руках – инструмент власти, человеческие вожжи, оглобли на державу, хомут на мир, который бежит в пропасть…

– Оказывается, ты и мир спасаешь, – уронила Марина.

– Представь себе! Жалко, что ты этого не замечаешь, – тяжело вздохнул Серебровский. – Деньги в руках таких, как я, – последняя надежда, что наш маленький засратый шарик не провалится в тартарары…

– Бог! Одно слово – повелитель судеб! За ужином, между мясом и десертом, творишь будущее, – ядовито улыбнулась Марина.

– Творю! – сипло, придушенно-яростно завопил Сашка. – Еще как творю! На мои деньги люди едят, плодятся, лечатся, учатся – я кручу мельничное колесо истории. Мои деньги питают энергию работяг и художников, они – источник их работы, стимул вдохновения, праздничный погонщик трудолюбия…