Диво

Свистнула стрела — и кончик правого уха у Какорина коня на глазах у всех раздвоился кровавой бахромой.

Дровосек всплеснул руками от восторга:

— Вот это да! Самому князю в лучники, в первейшие лучники!

Какора переводил разъяренный глаз с коня на Лучука и обратно.

— Отроки вы или бесы суть? — пробормотал он. — А ну-ка, выстрели еще раз. Вон у того медовара в затычку от бочки попадешь?

Снова пропела стрела и черным пером закачалась в самом центре круглой затычки, на которую указал Какора.

— А перекреститься умеешь? — спросил купец Лучука.

— Не умеет он, — ответил за товарища Сивоок.

— А ты?

— А я умею, видел, как это делают, да не хочу.

— Почему же это ты не хочешь? Ты знаешь, что князь Владимир принял крест и своих двенадцать сыновей окрестил и всех киевлян? А еще сказал: «Кто не придет под новую веру — богатый, или бедный, или нищий, или раб, врагом моим будет».

— Так мы же не слыхали, как князь это молвил, — наивно сказал Лучук.

Какора засмеялся, а дровосек даже запрыгал от веселья.

— Хлопцев для тебя нашел, Какора! — закричал он купцу. — Должен мне подарок поднести за это! А вы, хлопцы, света увидите с Какорой — го-го! Такого света!

— Ну так что, идете или нет? — спросил купец Лучука. Но Лучук смотрел на Сивоока. Сам не осмеливался решать. Сивоок кивнул головой. Подошел к кругу пьяниц, пристально взглянул на Какору своими сивыми, неотразимо пронзительными глазами, подумал: «Все равно удерем! Бежать! Бежать! От всех!»

А сам еще не ведал, куда и зачем бежать, но знал, что это его цель и насущная потребность, и родилась она той ночью, когда был убит дед Родим.

Но можно ли бежать от красоты, увидев ее хотя бы один раз?

1941 год ОСЕНЬ. КИЕВ

Но, душенька моя, ласточка моя, я дрожу, я дрожу, я дрожу.

П. Пикассо

— Надеюсь, вы простите мне эту маленькую мистификацию? — сказал Адальберт Шнурре профессору Отаве, садясь возле него на заднем сиденье пепельно-серого «мерседеса». — Конечно, если бы вас разыскивали военные власти, все было бы иначе. Поверьте мне: довольно быстро заставили бы указать на вас. Для этого есть средства.

— Знаю, — коротко бросил Отава.

— Но вас искал я, ваш давнишний оппонент и коллега, если хотите. И поэтому я выдумал всю эту шутку с лекциями, прибегнув в них к некоторым извращениям ваших мыслей, но это же была только милая шутка. Кроме того, учитывая военное время, я вынужден был прибегнуть к маскировке.

— Это — тоже маскировка? — спросил Отава, указывая на эсэсовскую форму профессора Шнурре.

— Если хотите, до некоторой степени да. Хотя тут имеют значение и взгляды. Мне, например, известно, что советские профессора не признавали университетских мантий, шапочек, всего, что заведено в Европе еще со средних веков. Я не ошибаюсь?

— Нет. Мы считали, что профессора такие же люди, как и все остальные.

— Понимаю вас. Поймите и вы меня. Я надел этот мундир именно потому, что весь мой народ сейчас — в мундире. Это наша вера и наши убеждения.

— Разве все — в эсэсовских мундирах?

— Не играет роли. Но, если хотите, в народе всегда есть элита. В своем народе вы также принадлежали к ней.

— Если принадлежал раньше, то и сейчас принадлежу. Почему же вы употребляете форму прошедшего времени?

Адальберт Шнурре засмеялся:

— Ввиду вашего исчезновения. Ведь вы растворились в анонимности, которая равняется небытию. Профессора Гордея Отавы нет ни по ту сторону, ни по эту сторону фронта. Там его считают предателем и дезертиром, здесь считают без вести пропавшим.

— Откуда вы знаете, кем меня считают по ту сторону фронта?

— Законы вероятности. Теоретически это легко определить, а практически так оно и есть.

— По-моему, вы считали себя теоретиком в других областях. Ваша специальность — древнехристианская живопись.

— А также деревянная скульптура. — Адальберт Шнурре благодушно хмыкнул. — Мы оба с вами считались хорошими знатоками в этой области. И первый мой долг был — спасти вас для науки. И я это сделал.

— Я должен благодарить?

— Я понимаю ваше состояние. На вашем месте я тоже… Это в самом деле ужасно… Там… Хотя оттуда открывается чудеснейший вид на Киев, но… я понимаю… Законы военного времени — они не для науки и не для людей науки. Но, благодарение богу, я сумел все-таки вытащить вас оттуда… Я нарочно говорил глупости, надеясь на вашу принципиальность. И расчет оказался точным: вы не выдержали.

Профессор Отава молчал.

— Конечно, все было бы намного проще, — смачно пожевывая губами, продолжал Шнурре, — вам нужно было лишь прийти к коменданту и назвать свое имя. Никто не упрекнул бы вас в сотрудничестве с оккупантами. Ни малейшей военной тайны вы нам выдать не можете, ибо не можете ее знать. Ваши знания никакой пользы доблестной армии фюрера принести не могут. Ваши интересы слишком отдалены от современности, чтобы вам нужно было бояться нас. Вы могли просто оставаться в своем кабинете и спокойно писать очередную страницу своих наблюдений над фресками Софии Киевской.

— Вы даже знаете, что я писал в последнее время?

— Догадываюсь.