Читаем Диво полностью

— Тогда, — она остановилась ступенькой выше Отавы и, щурясь, рассматривала его, — тогда вы пойдете и посмотрите еще раз.

— Зачем?

— А чтобы не говорили об этом фильме таких глупостей.

— Могу я иметь свое мнение? И вообще… — Он не выдержал и сказал почти умоляюще: — Могли бы вы не пойти на этого Феллини?

— Разрешите поинтересоваться — почему?

— Ну, пойдемте в другой раз. А сегодня… Я очень хотел бы взглянуть на ваши этюды.

— На мои этюды? — Тая немного заколебалась. — Ну хорошо. Но это можно и потом.

— Нет, я хотел…

— Ага, вам хотелось сейчас же. Может, мне и не завтракать?

— Да нет, позавтракайте.

— Вы разрешаете? Что же… Я подумаю во время завтрака, идти ли мне на Феллини или показывать вам эти… этюды.

— Боюсь, что вы меня можете не застать, — обиженно произнес Отава.

— Ага, решили ехать домой? И немедленно? Ну ладно. Я выпью чаю, а потом покажу этюды. Слабая женщина. Ничего не поделаешь.

Мелькнув перед глазами Отавы своим ярким платьем, она пошла в столовую.

А Отава стоял на ступеньках и растерянно улыбался всем знакомым, направлявшимся на завтрак. Что он наделал? Что натворил? И два слова, будто муха о стекло, бились у него в голове: «Преславный… пресловутый…»

Прошли врач и инженер, виновато поздоровались с Отавой. Потом внизу на ступеньках появилась квадратная фигура поэта. Интересно, что скажет этот… Поэт приблизился, снизу посмотрел на Отаву, хрипло пробормотал:

— Прости, старик. Ничего не помню.

Отава отвернулся. Никто ничего не помнит. А он что — запоминающее устройство? Кибернетическая машина «Днепр»? Преславный — пресловутый? Премного благодарен!

Тая выбежала на ступеньки, держа пальтецо в руках. Ее гибкое тело вырывалось из платья.

— Простудитесь, — сказал ей Отава.

— Зато покажу вам свое платье. Хотя забыла — вас интересуют этюды.

Она повела его в свою комнату. Длинный санаторный коридор. Дешевые копии картин на степах, ковровые дорожки, казенная показная чистота, хотя бы какой-нибудь беспорядок, который свидетельствовал бы об обыкновенном человеческом жилье.

— Так, так, — отпирая дверь, говорила Тая, — сейчас вы увидите… Покажу вам свои этюды… этюды…

Еще и не закрыв дверь, небрежно бросив на кровать свое пальтецо, Тая кинулась в угол, где виднелся этюдник и стопка полотен, натянутых на подрамники, стала выхватывать их оттуда одно за другим и почти швыряла на стол — Отаве для обозрения.

— Вот, вот, смотрите!.. Можете… вот!.. Пожалуйста!..

Четырехугольники загрунтованного полотна, большие и меньшие. Квадратные и прямоугольные. Готовые принять на себя краски и линии. Но нигде ни единого цветного пятнышка, ни единого прикосновения кистью, ничего, белая пустота. Будто заснеженная тундра.

Отава и не знал уже, куда теперь смотреть: на эти странные заготовки или на Таю. Какая-то немилая шутка. Возможно, она вчера вечером спрятала свои написанные этюды, а это просто так?

— Не понимаю вас, — сказал он нерешительно.

— Еще не понимаете? — Она выпрямилась, стала напротив него. — Ну, так вот. Не могла. Ничего не могла. Ходила в горы. К морю. Смотрела на пейзажи. На первобытный хаос. На вздыбленность. На дикий крик, жаждущий воплощения… И ничего не могла. Не могла!.. Что мне до этого? Какое мне дело до нагромождений гор и величия воды? Мазня с подтекстом или без подтекста — все это не для меня. Во мне кричат люди, вздыхают, мощно рождаются, а я… не могу…

— Что же вы делали там… в горах? Каждый день с этюдником.

— Что? Плакала.

Она посмотрела на него с близкого расстояния своими разноцветными глазами:

— Вы уезжаете? Сейчас? — Она снова посмотрела на него своими чуточку зловещими глазами, посмотрела так, что ему даже страшно стало. — Ничего. Возможно, так и нужно. Прощайте.

Подала ему руку, смотрела на него, не отрывая глаз. Отава медленно наклонился и поцеловал ей руку.

— Вежливый профессорский поцелуй, — прокомментировала она.

— Я должен ехать, — сказал Отава. — Но если бы… Если бы мы с вами познакомились чуточку раньше…

— То вы бы уехали домой еще тогда, — опередила его Тая.

— Возможно. А возможно, и нет… Я понимаю вас, когда вы так вот… Нетронутые полотна… Все понимаю… Сам не знаю почему, но чувствую, что смог бы рассказать вам… Ну, сначала о мальчике, который жил почти тысячу лет назад, а уж потом…

— Вы думаете, это помогло бы? Тысячелетием заменить нынешнее? Тем мальчиком… вас? Но простите. Счастливого вам полета. Прощайте. Идите.

Он вышел, немного сутулясь из-за своего высокого роста, а возможно, и не из-за роста. И прямо из коридора, сверкавшего казенным убранством, сняв трубку чешского цветного аппарата, который стоял на полированной монументальной тумбе, позвонил в таксомоторный парк.

Перейти на страницу:

Все книги серии Киевская Русь

Грозная Киевская Русь
Грозная Киевская Русь

Советский историк, академик Борис Дмитриевич Греков (1882–1953) в своем капитальном труде по истории Древней Руси писал, что Киевская Русь была общей колыбелью русского, украинского и белорусского народов. Книга охватывает весь период существования древнерусского государства — от его зарождения до распада, рассматривает как развитие политической системы, возникновение великокняжеской власти, социальные отношения, экономику, так и внешнюю политику и многочисленные войны киевских князей. Автор дает политические портреты таких известных исторических деятелей, как святой равноапостольный князь Владимир и великий князь Киевский Владимир Мономах. Читатель может лучше узнать о таких ключевых событиях русской истории, как Крещение Руси, война с Хазарским каганатом, крестьянских и городских восстаниях XI века.

Борис Дмитриевич Греков

История / Образование и наука

Похожие книги

Аламут (ЛП)
Аламут (ЛП)

"При самом близоруком прочтении "Аламута", - пишет переводчик Майкл Биггинс в своем послесловии к этому изданию, - могут укрепиться некоторые стереотипные представления о Ближнем Востоке как об исключительном доме фанатиков и беспрекословных фундаменталистов... Но внимательные читатели должны уходить от "Аламута" совсем с другим ощущением".   Публикуя эту книгу, мы стремимся разрушить ненавистные стереотипы, а не укрепить их. Что мы отмечаем в "Аламуте", так это то, как автор показывает, что любой идеологией может манипулировать харизматичный лидер и превращать индивидуальные убеждения в фанатизм. Аламут можно рассматривать как аргумент против систем верований, которые лишают человека способности действовать и мыслить нравственно. Основные выводы из истории Хасана ибн Саббаха заключаются не в том, что ислам или религия по своей сути предрасполагают к терроризму, а в том, что любая идеология, будь то религиозная, националистическая или иная, может быть использована в драматических и опасных целях. Действительно, "Аламут" был написан в ответ на европейский политический климат 1938 года, когда на континенте набирали силу тоталитарные силы.   Мы надеемся, что мысли, убеждения и мотивы этих персонажей не воспринимаются как представление ислама или как доказательство того, что ислам потворствует насилию или террористам-самоубийцам. Доктрины, представленные в этой книге, включая высший девиз исмаилитов "Ничто не истинно, все дозволено", не соответствуют убеждениям большинства мусульман на протяжении веков, а скорее относительно небольшой секты.   Именно в таком духе мы предлагаем вам наше издание этой книги. Мы надеемся, что вы прочтете и оцените ее по достоинству.    

Владимир Бартол

Проза / Историческая проза