Диво

Незнакомец посмотрел на Отаву с крайним изумлением. Видимо, в его задачу не входило вступать в терминологические споры с профессором, к тому же он напрасно потерял свое время на беседу с бабкой Галей, поэтому пришелец решил сразу же взять быка за рога.

— У вас есть фарфор для продажи? — спросил он, оглядываясь по сторонам, хотя конечно же, кроме них, здесь никого не было и никто не мог их услышать.

Однако некоторые движения действуют магически. Гордей Отава тоже оглянулся, пристально взглянул на незнакомца, шагнул к нему ближе и тихо, подавляя иронию, которая могла быть здесь уместной, спросил:

— Это что? Пароль?

Тогда мужчина испугался уже по-настоящему, отскочил от профессора, мгновенно вспотел, расстегнул верхнюю пуговицу кожаного пальто, открывая грязный, свернутый в трубочку воротник сорочки, и, держась пальцем за горло, поглаживая себе шею так, будто хотел вытолкнуть из себя слова, промолвил:

— Я к вам с серьезным предложением. Если имеете фарфор или серебро, гобелены бельгийские тоже… меха идут в первую очередь… Но это так, главное же для меня фарфор… Тут я, — рука с фуражкой застыла в театральном жесте, — тут уж, будьте ласковы… Веджвуд, Копенгаген, Мейсен, Херенде… Можно и наш… Гарднера, Кузнецова… Вы не слыхали? — Он наклонился к профессору. — Они уже вывезли весь фарфор из нашего музея… Коллекцию графини Браницкой… Сказка! И все — в неизвестном направлении!

— К сожалению, — сказал профессор Отава, — я не торгую фарфором и, кажется, даже не имею… Только иконы…

— Иконы! — всплеснул руками мужчина. — Древнерусские иконы! Четырнадцатый век! Семнадцатый век! Слыхал! Ей-богу, слыхал!

— Одиннадцатый, — сказал Отава, — одиннадцатый, на кипарисовых досках. Вас это устраивает? А теперь — убирайтесь вон!

— Иконы они тоже вывезли из музея. Целая комната икон. Колоссальное богатство! И тоже — в неизвестном направлении. Но если вы…

— Вон! — повторил Отава и пошел от незнакомца.

— Послушайте, пан профессор, — пятясь, зашептал тот, — вы еще не ознакомились… Вам нужен деловой человек… В городе не хватает деловых людей… На Владимирской открылся антикварный магазин Коваленко… Вы, конечно, еще не слыхали…

— Убирайтесь вон!

— Я первым пришел к вам, не забудьте — я первый. Меня зовут…

Отава не услышал, как зовут скупщика фарфора и икон, потому что захлопнул за ним двери.

Тот называется так, другой называется сяк. Имеют ли теперь значение названия, в дни, когда человечество разделилось на порядочных людей и негодяев? А впрочем, разве оно не было разделено так всегда?

— Попытаемся восстановить наш давний довоенный обычай, — сказал Отава бабке Гале, — всех посетителей приглашайте в мой кабинет. А то как-то неудобно здесь, возле дверей…

Мотоциклист притащился через день после визита любителя фарфора и частной инициативы. В отличие от ненормального оборванца в кожаном пальто, этот оказался нормальнейшим во взбудораженном мире тревог и смертей. Рассыпая мертвый шорох своего плаща, твердо прошел по длинному коридору под немеркнущими взглядами древнерусских святых; на него не произвели никакого впечатления ни еще большая коллекция икон в кабинете, ни тысячи книг, многие из которых для знатока были бы настоящим праздником; мотоциклист никак не откликнулся на приглашение хозяина садиться, даже не взглянул на венецианское кресло, в которое неизвестно как бы и вместился со своим негнущимся, лощеным плащом, достал из полевой сумки какие-то две бумажки, одну подал Отаве, а в другую ткнул пальцем:

— Хир. Унтершрибен![7]

Отава поймал глазами на бумажечке, которую ему подали, несколько заголовков, следовавших один за другим, понял, откуда этот посланец, и, не читая дальше, спросил по-немецки:

— Мне собираться или как?

— Унтершрибен! — краснея, крикнул мотоциклист, которому от роду было девятнадцать лет и который имел неограниченные запасы не растраченного еще нахальства и с этим добром примчался в страну, где, как его уверяли, на богатейшей земле живут ни к чему не способные, почти дикие люди, и он охотно согласился с подобными утверждениями, но теперь оказалось, что его, похоже, обманули, ибо что же это за дикие люди, которые могли построить такой очаровательный город, как Киев, а теперь вот еще — украинский профессор, что уже вовсе не вяжется с утверждениями о дикости этих людей; к тому же профессор, видно, самый что ни на есть настоящий, ибо мотоциклист отродясь не видел подобных квартир, такого количества книг, а уж про коллекцию икон, то лучше и вовсе помолчать.

— Унтершрибен! — выкрикнул он еще раз, потому что профессор колебался; глупый профессор, испугался обыкновеннейшего вызова в гестапо, где его о чем-то там спросят и выпустят, правда, могут и не выпустить, такое тоже часто бывает, но раз уж тебя вот так приглашают, а не забирают ночью, как сонную курицу, то это примета хорошая, следовательно: — Унтершрибен!