Дизелятник

Я особо не выпендривался и тоже работал вместе с людьми, хотя Макей этого не одобрял. Но, конечно, соблюдая субординацию все же, – с тряпкой в казарме не ползал. У меня были свои задачи. А вот на выходе, с маленькой командой, лопатой махал с удовольствием. Мне это было в кайф. Физическая работа на свежем воздухе зимой – это просто приятно. В ней был смысл. Цель. И главное – она отвлекала от мыслей о тюрьме.

Волчок с людьми не работал никогда.

Как бы там ни было, мы с Волчком никогда не подставляли Макея. Помню его фразу: “У меня есть два хороших сержанта – Бабченко и Волков, и больше мне не надо”. За прошедшие с тех пор двенадцать лет я добился многого, но эта похвала до сих пор остается одной из главных в моей жизни.

Пользуясь своим положением, я всегда просился в спецгруз. Если я не нужен был Макею для более важных дел, он меня всегда отпускал.

Я развез много гробов. Не знаю сколько. Несколько десятков, наверное.

Спецгруз был частью той моей жизни, которую я знал, которую понимал, но которую начинал уже терять.

Парни, лежавшие в цинках, были моими товарищами, и я по-прежнему хотел быть вместе с ними. Пусть хотя бы и так.

Один раз я вернулся. Не хотел ехать и в этот, второй отпуск. Потому и просрочил эти чертовы десять дней – не придавал им значения.

Мысленно перешагнул их и опять был там.

Я хотел обратно на войну. Да, хотел.

Не потому что – воевать. Просто весь мой мир, который я знал, был там. И я устал уже терять его.

Каждый раз, когда люди своей волей меняли окружающие меня обстоятельства, я терял ВСЕХ. Это надо понять. Не просто голословное утверждение – именно ВСЕХ. Абсолютно. Кого знал, с кем дружил, кого любил, кого ненавидел или даже не знал. Словно после взрыва ядерной бомбы – был город, в котором ты когда-то жил, были люди, населявшие его, а теперь только руины и стертые воспоминания в памяти. Больше ничего.

Все твои умерли. Перестали существовать. Их тоже растасуют по разным частям, и следов их ты не найдешь уже никогда. От них не осталось ни адресов, ни фотографий, ни фамилий. От многих не осталось даже лиц.

Все, кто был дорог тебе в прошлой жизни, исчезли.

За службу моя жизнь полностью менялась пять раз. Нет, не менялась- прекращалась и начиналась заново. Каждый раз заново начинался и я сам.

Сначала я потерял школьных друзей, семью, институт и мирную жизнь.

На Урале я потерял Беляева, Зигзага, Якушева, Мистакиди, Тюрина,

Воробья.

Потом, на взлетном поле в Моздоке, я потерял Вовку Татаринцева,

Киселя, Анисимова, Саню Любинского и еще полторы тысячи человек.

В Моздоке я оставил Тренчика, Старшину, Бондаря, Рыбакова, Снегура, тетю Люсю.

В Чечне остались Зюзик, Осипов, Татарин, Пан, Бережной. Даже Смешной и Ромашка.

Только-только связал нитку своей жизни, только-только восстановил какую-то ее непрерывность, и снова – на по ней топором! И опять все порвано.

И надо заново обрастать людьми, друзьями, врагами, попутчиками, окружать ими себя.

Чтобы потом потерять и их.

В конце концов это надоедает. Ты устаешь. Становишься сам по себе, одиночкой, никого не подпуская близко. Люди не вызывают больше в тебе эмоций, ты начинаешь относиться к ним равнодушно. Теряя своих, ты тем самым предаешь их. А это тяжело.

Я искал многих. Старшину. Тетю Люсю. Зюзика. Осипова. Но нашел всего несколько человек. Всего несколько. Осколки прошлого, которые уже не вызывают даже тоски. Полное опустошение.

Моя плата за возвращение была такой.

Потом, через двенадцать лет, мой друг принес мне диск с записью боев в Грозном. Съемки одного полковника. Я сидел, смотрел. Одиннадцатое августа. Снайпер на крыше. Гранатометчик в соседнем окне. Сгоревший танк. Механик остался внутри. Люк заклинило. Подрывают пластитом.

Вытаскивают парня – крючьями. Обгоревшая головешка. Медсанбат. Сто шестьдесят шестая бригада. Контрактник рассказывает, как его подстрелили. Медсестра полезла за раненым, снайпер прострелил ей руку. А потом добил.

Иногда не веришь, что это было в твоей жизни. Что ты был в Чечне.

Был на войне. Да правда ли это? Была ли та медсестра? Был ли Беляев?

Или только сон, ложная память? Был ли дизелятник? Ведь не был же. Не мог быть. Это не я.

А потом приносят диск – и вот оно. Сидишь и смотришь свое несостоявшееся прошлое.

Медсестру ту звали Юлька, оказывается. Я узнал это только через двенадцать лет.

У Кольки Беляева на плече была татуировка, плохо сделанная, кривая, доморощенная собачья голова и надпись под ней “Moritur te salutant”.

Идущие на смерть приветствуют тебя. В сто шестьдесят шестой они называли себя “бешеные псы”.

В сто шестьдесят шестой я потом и дослуживал. Это именно она стоит в

Твери.

Круг все равно замкнулся. Война все равно стала моей судьбой. Навсегда.

C Колькой Беляевым мы встречались пару раз после дембеля. У него все в порядке. Ноги зажили. Работал на частной фабрике, собирал шкафы-купе. Неплохо зарабатывал. Приезжал с женой. Мы пили. До синих чертей. Я тогда еще был один. Он подарил мне свой шелковый галстук – я его до сих пор храню, а я ему – свою единственную парадно-выходную рубашку. Больше мне подарить было нечего.