Дизелятник

В голове роем вились мысли – объяснить, рассказать, у меня ведь отец умер, дизуха была, кровью дристал дальше, чем видел, вот же справка, косить я не собираюсь, я ж обратно еду. Сам! Я даже не долечился еще! Происходящее я осознавал не до конца.

Глядя офицеру в глаза, снял смертник, положил на стол.

– Шнурки!

Присел, развязал шнурки.

Поставили лицом к стене. Руки за спину. Открыли камеру, которая была тут же. Завели внутрь.

Пожалуй, впервые за всю службу я испытал острейшее унижение.

Меня били много раз – но именно били. Это не лежало в области морали. Просто там так было принято. Там так разговаривали. Тумаки были катализатором для произведения каких-либо действий, вот и все.

Никто меня не чморил. К тому же те люди находились со мной не просто в равных условиях, они прошли большее, чем я. И их превосходство давало им моральное право бить. По крайней мере, так казалось тогда.

Издевался надо мной только Саид, который этим издевательством поднимал себя в своих глазах.

Но даже он не отбирал у меня свободу выбора, всегда оставляя мне шанс самому распоряжаться своей жизнью, – я мог прекратить ее в любой момент.

Здесь же это “шнурки, ремень, смертник” лишало меня права даже повеситься.

А главное – за что?

Я же обратно еду! Отпустите и – все, послезавтра я уже в окопах!

Чего мозги-то конопатить? Вы же от меня только этого и хотели.

И что прошли эти комендантские люди лично, чтобы в чем-то меня обвинять? Они были на войне? Проявили чудеса стойкости духа? Кровь мешками проливали? Красные кавалеристы все?

Нет. Клеймо на ухо – на! Лыжник. Чмо. Трус поганый.

Ты есть дезертир, мы тебя будем расстрелять…

Камера оказалась совсем малюсенькой, на одного-двух человек. Без нар, без стола, без параши, вообще без ничего – просто пол и четыре стены. Видимо, подвальная кладовка. “Предвариловка” – всплыло в мозгу.

В зарешеченное окошко, которое было на уровне асфальта и выходило на

Басманную, вливалось солнце. По улице шли люди. Лето. Зелень.

Женские каблучки. Загорелые ноги в босоножках. Обрезы юбок и сарафанов. Бычки. Пыль.

Чувствовал я себя примерно так же, как, наверное, чувствовали себя вышедшие из окружения солдаты в сорок первом, стоя перед трибуналом.

Растерянность, непонимание, осознание непоправимости происходящего.

Предатели Родины. Посрамили Красную армию.

Да по фигу здесь всем твоя дизуха.

Стал на мыски, взялся за решетку и смотрел, смотрел, смотрел.

Не хочешь ехать – сажают, и хочешь ехать – сажают.

Человек, с которого сняли шнурки и ремень, уже на подсознательном уровне начинает ощущать себя существом низшего порядка. Психология.

Я был в кроссовках, и они, расшнурованные, смотрелись совсем уж убого.

Эта улица, с которой я только что пришел, оказалась вдруг так далеко. Вот она, в пяти сантиметрах от меня, но вернуться туда у меня нет уже никакой возможности.

Блин, что ж все так криво-то…

На заднем сиденье “уазика” уже расположились двое конвоиров. Меня засунули между ними, вжав в узкое пространство и почти лишив возможности шевелить руками. Как в детективах. Но наручников не надели. Впрочем, бежать я и так не собирался.

Ждали сопровождающего офицера.

– За что на губу-то? – спросил один из конвойных.

– Отпуск просрочил.

– Надолго?

– Нет. На десять суток всего.

– Ух, ё! Попал ты, парень. Тут люди на десять минут из увольнения опаздывают, а ты…

– Что мне теперь будет?

– Дисбат.

– Надолго?

– Три года.

Лейтенант появился через несколько минут, плюхнулся рядом с водилой, повернулся:

– Это не твоя мать там у ворот стоит?

– Не знаю. Моя, наверное.

– Спрячьте его. – Это уже конвоирам.

– Давай на пол.

– Зачем?

– Чтобы мать не увидела. А то начнутся истерики, звонки.

Все это они говорили мне без смущения. Как само собой разумеющееся.

О том, чтобы сказать маме, что меня увозят, никто даже не подумал.

– И сколько она здесь будет стоять?

Вопрос остался без ответа.

– Ей кто-нибудь скажет, что меня увезли?

Опять тишина.

Я перелез спинку дивана и сел в багажнике на пол. Еще не хватало самому под ноги ложиться. Не нравится – пускай укладывают силой.

Сопровождающий посмотрел на меня, но ничего не сказал.

– Поехали.

Водила дал газу и взял с места в карьер – чтобы быстрее проскочить ворота. Через пластиковое оконце в брезенте я успел увидеть маму.

Лицо ее было растерянно. Сын зашел в комендатуру и пропал.

Губа, на которую меня доставили, размещалась в Лефортове, в подвалах петровских казарм. Большой каземат царских времен. Сводчатые потолки. Решетки. Светло-серые стены. Ни одного окна. Коридор в виде буквы “П”. По обеим сторонам камеры. Видеонаблюдение.

Воздух в тюрьме всегда какой-то особенный. Да, он затхл, но не так, как бывает затхл на свободе. Запах немытого тела, подвала, кирзы, хлорки, параши и чего-то еще, неуловимого и плохо описываемого.

Заточения, что ли. Несвободы. Этот запах очень въедлив, он впитывается в форму сразу – пришедший с губы караул всегда можно определить по запаху даже в казарме.