Длань Господня (СИ)

Носил он удобные, простые сапоги с большими каблуками, которые так цепко держат стремя во время долгой езды верхом. Сапоги, а не изысканные туфли. Зачастую мужицкие штаны предпочитал он благородным шоссам. Может, поэтому жена упрекала его в низкородстве, называла его солдафоном. Ей, привыкшей к роскоши придворных кавалеров, его повседневный вид претил. Хотя, конечно, не поэтому. Точно не из-за одежды.

А теперь он выглядел роскошно, ничем не хуже, чем его соседи барон фон Фезенклевер и барон фон Дениц. А шуба его, может, была даже лучше, чем у них. Его-то шуба была из соболя. Так и спустился он из верхних покоев в обеденную залу.

И жена, что занималась, привычным ей рукоделием, и госпожа Ланге, что сейчас оказалась тут вопреки делам, обе смотрели на него с удивлением.

Не привыкли они видеть его таким. Волков прошел и сел в свое кресло, ему нужно было сделать неприятное дело, дальше тянуть он его не хотел, ему это было в тягость. И поэтому он начал:

— Госпожа Эшбахт…

Элеонора Августа почувствовала по холодному тону его и по важному его виду, что разговор будет сейчас серьезный, и отложила рукоделие.

— … давно уже известно мне, что состоите вы в подлой связи с шутом вашего батюшки, с неким Шоубергом.

— Что… Что вы такое говорите? — пролепетала Элеонора Августа.

— Не лгите мне и не изворачивайтесь, — строго произнес кавалер. — Я все знаю.

Госпожа Эшбахт поглядела на замершую госпожу Ланге. Та стояла у стола, чуть поодаль от нее, лицо Бригитт было удивленным и даже испуганным. Видно, и для нее этот разговор был неожиданностью. Сама она не шевелилась, кажется, даже не дышала.

— Я не понимаю о чем вы? — наконец с вызовом сказала Элеонора Августа. — То все глупые наветы, я уже и не помню, когда видела господина фон Шоуберга.

— Значит, не видались с ним давно? — зловеще переспросил ее кавалер. — Что ж, может, вы с ним и не виделись, с последней вашей встречи в замке вашего отца, но письма вы ему пишите постоянно.

— Вздор! — Элерона Августа вскочила. — Навет и вздор!

Женщина покраснела, она смотрела на мужа и просто пылала, словно ее поймали на низком и постыдном поступке.

— Навет? — Волков усмехнулся, ему ее сейчас даже жалко не было. И он сказал твердо. — Госпожа Ланге, ступайте в покои госпожи Эшбахт и возьмите бумаги, что лежат в сундуках у нее.

— Не смейте, Бригитт! — воскликнула госпожа Эшбахт. Повернулась к кавалеру и заговорила возбужденно. — Неужели вы осмелитесь? Это низкий поступок даже для вас!

Бригитта с ужасом смотрела на него и не двигалась.

Волков опять усмехнулся, его начинала забавлять эта ситуация. Наглость его жены не знала пределов.

— Ступайте, госпожа Ланге, ступайте, и принесите мне бумаги, что лежат в сундуках госпожи Эшбахт.

— Я сама пойду, — воскликнула Элеонора Августа и стала выбираться из-за стола.

— Остановитесь, — рявкнул Волков и ударил рукой по столу, — я запрещаю вам двигаться. Идите, госпожа Ланге, и принесите мне бумаги.

— Не делайте этого, Бригитт, — прошептала Элеонора Августа.

— Принесите мне бумаги, госпожа Ланге, не то я велю моим людям их принести, неужели вы хотите, что бы мужчины капались в сундуках госпожи Эшбахт.

Бригитт колебалась, и тогда Волков повысил голос:

— Ступайте, госпожа Ланге, немедля, я приказываю вам.

Она поклонилась молча и пошла, а Элеонора Августа рухнула на свой стул, закрыла лицо руками и зарыдала. Но слезы эти не вызывали у кавалера жалости. Опять ему было скорее смешно, чем жалко.

Он еще ночью решил, что убьет Шоуберга, но скрывать этого не будет. Скрывать это низко, ему скрываться нет нужды, не вор он. Наоборот, он всем об этом заявит. Пусть все знают о том, что кавалер Фолькоф приказал убить этого подлеца. И для этого ему и нужны были письма Шоуберга.

Бригитт, наконец, спустилась в обеденную залу, неся пачку знакомых Волкову бумаг. Молча положила письма пред ним на стол. Да, это были те самые письма.

— И что вы собираетесь с ними делать? — оторвала руки от заплаканного лица Элерона Августа. — Отвезете их отцу, чтобы он судил его, или, может, отвезете их вашим любимым попам, чтобы просить развода?

— Зачем мне это, мне не нужны чужие суды: ни мирские, ни церковные. Здесь, в Эшбахте, я сам сеньор, сам судья, — отвечал кавалер, улыбаясь ей. — Я сам вас осужу и повешу на воротах.

— Вы… — глаза Элеоноры округлились, она не могла поверить в это. — Вы не посмеете казнить женщину.

— Отчего же? — он вдруг резко встал, и на его лице и тени благодушия не осталось, он стал страшен, лицом стал темен. — Видно, вы не слыхали о прозвище моем, не знаете того, с кем делите стол и постель. Так узнайте, кличут меня Инквизитором, но не потому что я сан святой имею или Святому Розыску служу, а потому, что я уже жег подлых бабенок, — он произносил эти слова, тщательно выговаривая их, — казнил их огнем еще до того, как меня святые отцы к себе в Розыск пригласили. Неужто думаете, вас не казню? Вы, наверное, уже по одежде моей поняли, что дело серьезно, ведь не часто я так одеваюсь, поняли уже, что собрался я вас судить.