Для фортепиано соло. Новеллы

— Румынский лев, — ответила Женни, — уже давно ничего не стоил; о нефтяных скважинах в то время только мечтали; а сборники стихов, даже самых прекрасных, совершенно не расходились. Прошли те времена, когда Байрону хватало одной песни из «Чайльд Гарольда», чтобы расплатиться по всем долгам. Короче говоря, советы Робера Вальтера только приветствовались, что позволяло ему деликатным образом, незаметно снабжать свою подругу деньгами. Вообще это было очень типично для Робера — при всей его щедрости (уж мне-то известно, что он делал для старых писателей, впавших в нужду) мысль о том, чтобы смешивать денежные вопросы с дружбой или любовью, приводила его в ужас. Он хотел быть уверенным в том, что его ценят за ум и сердце, и, в общем, это тщеславное стремление было вполне оправдано, так как он обладал и тем, и другим. Кристиан, вы наверняка помните, что он ежедневно приезжал на улицу Спонтини. Он оставался там с шести до семи, в час, который Елена отводила отдыху для поддержания своей красоты. Она лежала на черном диване, закрыв глаза, а Робер читал ей вслух. Время от времени какая-то фраза приводила Елену в восторг; она резко садилась, словно подброшенная невидимой пружиной, и пускалась в очередной по-шекспировски шутовской монолог, на которые она была большая мастерица. Робер жадно внимал ей; он был человеком очень умным, но совершенно не умел выражать свои мысли, и эти волшебные способности его просто очаровывали. Он оставался у Елены до тех пор, пока она не начинала одеваться к ужину. Она с видимым участием давала ему советы относительно его личной жизни, но в глубине души была уверена, что он любит ее.

— Что совершенно не соответствовало действительности, — сказала Клер.

— Я не согласна с вами, Клер… Во всяком случае, это зависит от того, что вы понимаете под словом «любить».Робер не хотел Елену. Он часто говорил со мной о ее андрогинном теле, и в его словах чувствовалось отвращение. Если не считать ее стихов, больше всего в ней ему нравились длинные черные волосы, заплетенные в косы и уложенные вокруг маленькой головки. Иногда она распускала их для него, и однажды я видела, как Робер с благоговением зарывался в них лицом… Когда он приходил или уходил, Елена целовала его в обе щеки, но вы же знаете, что она проделывала это со всеми близкими людьми, будь то мужчины или женщины, и что ее поцелуи не означали ничего, кроме крепкой дружбы. Заметьте, что она могла бы полюбить Робера. Он был хорош собой, прекрасно одевался; у него был красивый, хотя немного жеманный, голос; его отношение к женщинам отличалось галантностью, все реже встречающейся в наше время. Да, несомненно, Елена могла бы без отвращения и опасения быть осмеянной стать его любовницей, но он этого не хотел… Он был очень чувственным и знал (а в Париже сведения такого рода о женщине, имевшей хоть какие-то связи, расходятся быстро), что она станет для него неловкой и холодной любовницей. К тому же у него была Лилиан, которая, не обладая гениальностью Елены, была куда больше способна на любовь.

— На продажную любовь, — сказал Лоран.

— Нет! — возразила Женни. — Я имела возможность наблюдать за этой парой вблизи. Лилиан действительно любила Робера, без всякой денежной заинтересованности, к тому же по причинам, о которых я уже упоминала, денег он ей давал очень мало. Просто существовал Мунес, все знающий и серьезный муж, уже давно живший отдельно от Лилиан, Мунес, который соглашался быть обманутым, но хотел получить от этого выгоду. Вы помните Мунеса, Кристиан?

— Конечно… Высокий, томный парень, еще не вошедший в пору зрелости, с крашеными волосами… он напоминал торговца коврами… Он руководил каким-то авангардным театром.

— Театром, в котором играла Лилиан, и вот тут-то все и завязывалось в сложный узел. Люсьен Мунес дорожил своим театром; театр приносил ему убытки, и он постоянно нуждался в спонсорах, а Лилиан нуждалась в Мунесе, чтобы получать роли, которые хотела сыграть.

— Лилиан была очень талантлива, — сказал Лоран.