Для фортепиано соло. Новеллы

Фабера я знал очень хорошо. Мы были однокашниками по лицею Жансона. Его слава Дон Жуана меня немного раздражала. Не потому, что он не заслужил ее, напротив, он обладал несколькими самыми привлекательными, самыми блистательными женщинами нашего времени, но я осуждал его за то, что он самодовольно рассказывал о них, называл их имена, и это дурно пахло. Чем объяснялись его успехи? Он отнюдь не был красавцем, но широкие плечи, рост, жесткое выражение лица создавали впечатление силы, что, я думаю, поражало и завораживало женщин. Его слава театрального деятеля придавала ему цену в глазах актрис, а слава любовника актрис приносила другие победы. Остальное довершало его красноречие. Как драматург, Фабер умел создать эффект или «опустить занавес». Женщины с ним не скучали никогда, а это случается так редко. Главное, он уделял им много внимания. Обладая даром писать быстро, он мог посвящать им чуть ли не весь день. По-настоящему женщины принадлежат тем, кто их хочет, тем, кто их хочет больше всех. Кроме того, деньги многим из них не помешали бы, а Фабер был самым востребованным драматургом Парижа.

Его жена Одетта проводила этот уик-энд с ним в Сен-Арну. Их не часто видели вместе. Любовные авантюры занимали большую часть времени Фабера. Одетта поначалу страдала от этого. Она вышла замуж по любви и принесла своему мужу не такое уж малое по тем временам приданое, в чем он тогда нуждался. Постепенно она смирилась и, насколько мне известно, иногда тоже чувствовала себя свободной, но тут она поступала в той же степени тайно, в какой ее муж — открыто. Она сохраняла к Роберу Фаберу какое-то повергающее в трепет восхищение; она охотно пользовалась привилегиями жены известного автора; она со странным снисхождением созерцала быстро меняющуюся вереницу его любовниц и продолжала жить. В этом состояла ее победа. Робер чаще всего жил в гарсоньерке[1] с какой-нибудь очередной фавориткой. Одетта оставалась в отличных апартаментах в охотничьем доме, и Фабер приезжал туда по торжественным случаям, чтобы восседать напротив нее за ужином. Серебряная посуда кочевала между гарсоньеркой и супружеским домом.

Фабер временами играл на бирже, где терял львиную долю авторских гонораров. «Роберу никогда не стоило бы ввязываться в биржевые спекуляции, — говорила мне Одетта со свойственным ей прозорливым спокойствием. — Он слишком импульсивен». В ту субботу, когда началась эта история, я прогуливался с ним перед ужином по аллеям Сен-Арну, и он расхваливал мне добродетели и деловую хватку своей жены. «Ах, если бы я последовал советам Одетты и купил недвижимость под маленькие проценты, я бы спас свое состояние… Бедная малышка Одетта, наверно, я ее разорю. Но ее все это не волнует, она не держится за деньги; она удовольствуется и одной комнатой на седьмом этаже, лишь бы я время от времени приходил туда навестить ее… Она сохраняет большие апартаменты в охотничьем доме только ради того, чтобы никто не мог сказать, будто, отдаляясь от нее, я попросил ее сократить расходы по дому… Право, она живет только для меня… Это все же трогательно!»

А на самом деле Одетта потратила значительные суммы на то, чтобы сломать в этих апартаментах стены и превратить бывший кабинет Робера в будуар и небольшую гостиную для себя. Но он, который дарил женщинам счастье, всегда с наслаждением говорил об их бескорыстии. Он хотел верить, что его любят ради него самого; ему удавалось убедить себя в этом, впрочем, отчасти это так и было. Но только отчасти. Когда он вложил миллион в дом моделей, владелицей которого была очень красивая женщина, то не преминул заявить: «Это вовсе не подарок, это вложение капитала». Одетта, практичная и простодушная, стала бесплатно одеваться у кутюрье. Единственное недовольство Фабера женой в столь неоднозначной ситуации состояло в ее чрезмерной безмятежности. В начале их совместной жизни, когда она без конца лила слезы, она вызывала у него больше гордости своим интересом к нему. Расхваливая ее теперь, он казался мне немного раздраженным ее привлекательностью.

— Но, в конце концов, — говорил он, — не может быть Одетта по-настоящему несчастна потому лишь, что она полнеет… Что вы думаете об этом?

Я думал, что она и впрямь больше не несчастна, но удержался и не сказал ему этого. Впрочем, он уже был одержим другой идеей.

— Кто такие эти Кесне? — спросил он меня. — Она очень мила, эта крошка.

— Франсуаза Кесне не «крошка». Ей, должно быть, уже лет тридцать.

— Самый прекрасный возраст, — сказал он с вожделением. — Тело еще молодое, а рассудок созрел… Возраст, когда разочарование открывает дорогу вольности… Что за человек ее marito?[2] Я попытался заговорить с ним во время чая… Молчун!.. Он хотя бы умен?

— Умен? Да, Антуан умен, но очень застенчив. Перед вами он, должно быть, не осмелился и слова вымолвить.

— Забавно, — мечтательно произнес Фабер, — что я до сих пор не познакомился с такой красивой женщиной.