Длинная тень греха

— Тогда нам нужно обо всем рассказать Хальченкову, — решительно заявила Олеся, поднялась со стула и начала сгребать со стола фисташковую шелуху в мусорный пакет. — Я имею в виду то, что Садиков фотографировал ссору за ангарами.

Дэн на этот раз размышлял достаточно долго. Морщил высокий лоб, покрытый мелкими прыщиками. Ерошил копну вечно лохматых волос. И все теребил и теребил юношеский пушок над верхней губой. Ну не желали расти у него ни усы, ни борода, что тут было делать. Потом, прерывая процесс глубокого мыслительного процесса, произнес наконец:

— Думаю, что с этим торопиться тебе тоже не следует. Успеешь еще.

— Это еще почему? Если Садикову удалось снять сцену их семейных разборок, то возможно…

— Вот! — перебил он ее, досадливо сморщившись. — Вот, Данила! То, возможно, он знает, кто убийца. А если убийца Хабаров?! Что тогда?!

— Нет! Нет, Дэн! Этого просто не может быть!!! — простонала она и снова замахнулась на лучшего друга. — Ты все время все портишь!

— Да не порчу я ничего, а предостерегаю! — обиделся он и снова потянулся к пивным бутылкам. — Делай вот после этого людям добро!.. Вот представь, ты ляпнешь Хальченкову про то, что Садиков что-то там снимал, а скажет ли тебе потом спасибо Хабаров? Это еще вопрос, Данила. Я ничего не берусь утверждать, никого не обвиняю раньше времени, но… Но пойми, дорогая, что благими намерениями вымощена дорога в ад! Ты поспешишь и сыграешь вдруг с ним злую шутку.

— Значит, ты против того, чтобы я рассказывала про Садикова следователю? Так… Ладно… Это я поняла… Но хоть проследить за этим фотографом ты мне позволишь?

— И даже более того, помогу тебе это сделать. И даже, учитывая твою занятость, могу сделать это самостоятельно. А что это ты на меня так посмотрела, Данила? Ты же на работе вечно! А я свободный художник, практически. Всегда делаю только то, что хочу. — Дэн от выпитого окончательно распоясался и полез к ней с поцелуями. — Нехорошо посмотрела, между прочим. А я вот готов! Кстати, права на управление автомобилем у меня теперь имеются. И ездить я немного научился. Так что?..

Теперь, когда затея со слежкой за Садиковым не казалась такой уж умной, Олесе и следить за ним расхотелось вовсе. Сидеть в холодном салоне, печка в машине хоть и имелась, не работала никогда. Ждать часами, когда господин Садиков соизволит выбраться на улицу. Потом медленно ехать за ним, не смея приблизиться, чтобы не засветиться и не вызвать у него подозрений…

Что ей от его времяпрепровождения? Что от круга его знакомств? Если Дэн говорит, что попытаться разговорить Симу Садикова так же глупо, как, к примеру, побеседовать с памятником Ленина на их городской площади, то… То пускай Дэн и поездит за ним, раз уж вызвался. А она тем временем…

Она тем временем еще раз навестит Дугова.

Что-то подсказывало Олесе Данилец, что Дугову Николаю Ивановичу есть что рассказать. Он знал что-то такое, что ни за что не рассказал бы Хальченкову.

Разве станешь выворачивать наизнанку душу следователю, который бесцеремонно стаскивает с твоего дивана покрывало, тычет пальцами в тело любимой женщины, даже если это тело изображено на холсте.

Она к нему поедет, но только уже одна. А Дэн пускай последит за Садиковым. Глядишь, что-то из всего этого им и удастся выудить.

Глава 13

Писарев Григорий Иванович сидел за своим столом в своей бывшей гостиной, в гостях у своей бывшей жены и с удовольствием уплетал за обе щеки щи из квашеной капусты. Он их тысячу лет, кажется, не пробовал. Нет, пробовать-то, конечно, пробовал, но совсем не такие. Всегда чего-нибудь да не хватало. То навар не такой густой, то капуста слишком крупно настругана, то грибочков в щах не хватает.

— Вкусно, Танюш! — он отодвинул от себя пустую тарелку, вытер рот салфеткой и с улыбкой глянул на нее. — Как приятно! Как приятно, черт возьми, снова быть дома… Вещи-то мои, поди, со злости выбросила.

— Нет, не выбросила, Гриша, — на ее глаза тенью наползла грусть. — Да и злости не было на тебя. Понимания не было, это вот угнетало. А злости… Какая злость, о чем ты?! Я же знала, что ты долго не протянешь с моделью своей. Не той ты закваски человек. Хоть и пытался подстроиться под кого-то… Ты же не тот. К уюту ты привык, к щам вот таким наваристым, к тапкам, что жена тебе подает. Да покряхтеть любишь.

— Как это? — Писарев поставил локоток на стол, уложил на кулак массивный подбородок и, не переставая улыбаться, глядел на нее — на свою любимую Татьяну.

— Да так! То там у тебя заболит, то сям. То устал ты, то внимания тебе хочется, — объяснила она с печальной улыбкой. — А кому это, кроме меня, интересно слушать? Мы же с тобой, милый, на двоих-то по три пуда соли съели. И горем и счастьем друг к другу прикипели. Чего уж прыгать-то?.. Ну, это я так, не в упрек. Чего теперь толку попрекать? Жизнь прожита.

— Это ты брось, Танюха! — Писарев выбросил вверх обе руки, выпятил грудь колесом, с хрустом потянулся и проговорил с мечтательной ноткой в голосе. — Наша с тобой жизнь, родная, еще и не начиналась. Мы теперь с тобой…