Длинная тень греха

Что если красавица Марина, с легкостью попиравшая правила, установленные Минздравом для всех медицинских и санаторных учреждений, могла с такой же легкостью попрать что-нибудь еще? Что-то более серьезное, чем неучтенные сметой процедуры… Могла она куда-нибудь ворваться своими красивыми ногами так глубоко, что даже шея пострадала?!

Могла, с тоской подумал Хальченков, снова поглядев на Олесю почти с ненавистью. Запросто могла. Не все так просто в этой бытовой драме. Она только на первый взгляд показалась ему бытовой.

И художник этот, голых баб малюющий, что он за экземпляр? С чего вдруг принялся врать, что с Мариной не спал? Хабаров — он же обманывать Олесю не станет, одной ногой находясь уже за решеткой. Он будет каждую деталь вспоминать, за каждую соломинку хвататься, лишь бы выбраться оттуда, лишь бы снять с себя подозрения. И если он сказал ей, что эти двое — Дугов и Марина — собирались провести остаток дня вместе, значит, так оно и было.

А Дугов врет! Почему?!

Вопрос очень хороший и, главное, своевременный.

Хальченков вдруг вскочил, подлетел к треножникам со странными картинами и принялся их внимательно рассматривать. Потом повернулся к художнику, который изо всех сил пытался казаться трезвым и уравновешенным, и спросил:

— Эта женщина… Вернее, фрагменты этой женщины, изображенной на картинах… Кто она?! Я хочу сказать, кого вы пытались нарисовать, Николай Иванович?

— Я?! Пытался?! — Дугов часто-часто заморгал, замотал головой, вжимая ее в плечи, и даже для убедительности вывернул нижнюю губу валиком, мол, знать ничего не знаю и ведать не ведаю. — Это просто… просто собирательный образ, и только!

— И только? — не поверил следователь. — А вот мне что-то подсказывает, что здесь изображение одной и той же женщины. Вот эта родинка…

Палец Хальчинского трижды ткнул в разные полотна на уровне женского левого плеча.

— Эта родинка повторяется, господин Дугов! А что если я сейчас позвоню и справлюсь у мужа Хабаровой, была ли у Марины такая родинка? А? Что скажете?

— Идите к черту! — вдруг просипел Николай Иванович, становясь бледнее белых пятен на портретах, которые заменили лица. — Вы не смеете! Не смеете так со мной разговаривать!!! Я буду жаловаться вашему начальству! И вообще, катитесь к черту, я вас не звал!

С этими словами он поднял с пола ту самую ополовиненную бутылку виски и пристроил ее в ногах. Плотно приложился к горлышку и в два счета выпил все, что там было. После этого минуты три безумно водил глазами по сторонам, шумно рыгнул и замертво свалился там же, где сидел.

— Вот скотина, а! — выругался в сердцах Хальченков. — Так ничего и не рассказал нам!

— Может, зря вы на него так давили? — подала робкий голос Олеся.

Ей, если честно, Дугова было искренне жаль. Она могла поклясться, что чувствует, как льется в душе его боль, через его мутные от страшного горя и вина глаза, которых Хальченкову было недосуг разглядеть.

Эта боль сломила Дугова. Заставила забыть о том, что он нормальный интеллигентный человек, где-то щедрый, где-то, может быть, немного раскрепощенный, но не гадкий, нет.

И дом у него был очень хорошим, пока не пришел в такое запустение. Большой, светлый, с хорошей мебелью, с прочно выдержанным стилем. Наверняка здесь бывало хорошо и уютно, когда горел камин, подернувшийся сейчас пеплом. Когда зацветал старый гибискус, сиротливо поникший в громадной кадке в углу у большого окна. И кофе здесь пах вкусно. И еще ей казалось, что Дугов непременно должен был шутить, рисуя свои картины с натуры. Не пошло шутить, нет. Утонченно, совсем не переступая той грани, за которой заканчивается утонченность и начинается распутство.

— Как я давил?! Как я на него давил?! — взорвался Хальченков, изо всех сил жалея себя и загубленный вечер.

И узнать ничего не узнал, и бензин прокатал. Между прочим, свой бензин, не корпоративный. Да и девица эта вряд ли теперь с ним ужинать пойдет, ишь как косится недобро в его сторону. А художника вот жалеет! Пойми их, этих баб!..

— Конечно, он натура тонкая! — продолжал он возмущаться, выходя из дома Дугова и увлекая за собой упирающуюся Олесю. — Он же художник! А на картинках-то, между прочим, фрагменты тел не кого-нибудь, а Марины Хабаровой. Ныне, между прочим, покойной. Почему, спрашивается, фрагменты, а?! Почему вместо лица рваное белое пятно?! Что это может символизировать? Молчите? Не знаете ответа? Вот и молчите тогда!..

— А я и молчу, — покорно откликнулась Олеся, плетясь следом за Хальченковым к его машине. — Только это может означать все, что угодно, это я о картинах.

— Что, например?! — рявкнул Виктор Георгиевич и резко остановился, не подпуская ее к распахнутой двери машины. — Что может означать туловище без руки, скажем? Или без груди?! Что?!