Длинные дни в середине лета

булавочка и поджимает малиновые губки. Рост сто девяносто пять

сантиметров. Таких рисуют на праздничных плакатах с отбойным, молот-

ком на плече.

Славкин драндулет, давно списанная полуторка, пылит к нам. На

подножке застыл управляющий. Уже, конечно, нажаловался.

— Равняйсь! — орет Никонов. — Смирно!

Нет, вы посмотрите на Эмку! Она вцепилась взглядом в кабину

полуторки, в белую Славкину рубаху и поднимается медленно, как во сне.

Книжка, конечно, валяется — ай-яй-яй, казенное имущество! Это даже не

взгляд, а две веревки, по ним не только нежности — посылки с тушенкой

отправлять 'можно. Новейшее достижение парапсихологии! Сенсация века!

Передача тушёнки на расстояние!

— На-кра-ул! — орет Никонов.

Лопаты взлетают совками вверх и замирают в вытянутых руках. Славка,

собака, знает, что держать их так — удовольствие маленькое, но проходит

мимо строя степенно, как глава дружественной державы. Потом выходит на

середину и негромко здоровается.

— Здравжеламтоварищмаршал!

Управляющий приподнимает кепочку с пуговицей.

Славка быстро растет. Совсем недавно он был ефрейтором. Но что

делать? Все мы у него в руках, если не зарабатываем даже на еду. И только

его милость может спасти нас от долговой ямы и других неприятностей. В

следующий раз он будет генералиссимусом. Не по заслугам, конечно, но что

делать, если другой работы не предвидится? А вот как мы его через раз

называть будем, этого даже Никонов не знает. Выше уже вроде некуда. А

долг растет.

Эмка стоит далеко от нас, вытянув шею. Наверное, даже на цыпочки

встала. Чтоб нам всем здесь обуглиться, если она не топчется сейчас

тряпочными босоножками по раскрытому тому Тургенева. Библиотеку мы

всю такую привезли, классическую.

В

душном

сарае

Славка

раскрывает

блокнот

и

начинает

политинформацию. Докладчик он опытный, поэтому начинает с погоды в

Москве, победы «Спартака»— чтобы овладеть вниманием. Мы тоже можем

с ним кое-чем поделиться — насчет Пономаревой, например. Но вдруг он

взовьется? Слушать зарубежную программу, конечно, не преступление, но

говорить об этом не принято — как о дырявом носке. Никто ведь не

выставляет эту дыру, а у кого ее нет? Может, и Славка слушает. Но лучше

его не испытывать, мы. и так должники, нас теперь всякий обидеть может.

Управляющий наверняка успел нажаловаться, и речь про сачков у Славки

уже готова.

В Москве идут дожди. А у нас в сарае такая духота, что мы стоим

мокрые, как мыши. Это когда кот поймает, мышь, обмусолит и отойдет

полюбоваться, а она лежит полудохлая — вот мы сейчас такие. А Славка

сгорел — ежится, плечи под белой рубашкой ходят ходуном и руки, как

ошпаренные. Где его так угораздило? У нас он только раз за лопату взялся и

сразу отложил — тут мигом без авторитета останешься. Наверное, с

девчонками на сене упражнялся. Теперь будет нас корить: «В то время как

наши замечательные девушки ежедневно перевыполняют нормы...» Знаем,

какие у них нормы. Они там, как на пляже, загорают. Вот он и решил не

отстать. Это только дуреха Эмка думает, что он в ее честь белую рубаху

надел, а он с девицами на солнышке валялся и сгорел.

— А теперь главное, — говорит Славка и сдвигает брови.

Будет бенц. Это даже неинтересно. Я уже прикинул, что можно продать,

чтобы расплатиться. В крайнем случае дам домой телеграмму, хотя это и

стыдно. Сколько можно нас обличать!

Но Славка, оказывается, все еще пересказывает газеты. Теперь про то,

что в ФРГ принят закон о воинской обязанности, левые силы негодуют, в

Европе снова возникает военная опасность... Наконец Славка кончает.

Правильно! У нас уже обеденный перерыв.

— Ну, — говорит Славка, — какие будут мнения?

Мы молчим. Какие могут быть мнения, если обед уже, а он не приступал

к нотации?

— Скорее, товарищи! Сами себя задерживаете.

Он что, шутит? А нотация? Неужели сегодня пронесет?

— Есть предложение, — это Шмунин пускает пробный шар, — послать

протест в бундестаг.

— Так, — Славка кивает, — какие еще мнения?

— Поручить штабу подготовить.

— Кто за? —спрашивает Славка,

Мы поднимаем руки. Обошлось.

...Пропахшая полынью степь заглядывает в дверной проем. Небо над ней

выцветшее, как застиранная майка. Они вместе навалились на наш сарай, и

жар, как толстый язык, ворочается в дверях. У нас послеобеденный отдых. Я

мыкаюсь в вязкой дремоте, сои не идет. А что еще придумаешь в такую

жару? Даже кузнечики не трещат — уморились.

— Ну и что? — вдруг раздается голос Бунина, и я понимаю, что уже

давно слышу, как они спорят, но этот разговор до сих пор катился мимо

меня.— Ну и что? —еще громче спрашивает Бунин.— Коммунизм как

экономическая формация — это прежде всего изобилие материальных благ.

А эту производительность способен дать только автомат, а также человек,