Длинные тени

У шкатулки, которую дед Мацей открыл, имелись две крышки, и Тадеку казалось, что из-под каждой крышки вот-вот выскочит немецкий солдат и схватит за горло его, бабу и деда. Сделана была вещица превосходно. И заслуга в основном — Берека. Он долго с ней возился, особенно когда наносил рисунок. Чего же хочет от них «любимый» дядя?

— Чья работа?

— Наша, — ответила за всех Ядвига.

— Ты им тоже помогаешь?

— Да, языком молоть, — попыталась она шуткой немного рассеять напряжение. — Мужчины садятся за работу, а я им еду готовлю. Так что, можно сказать, делаем вместе.

— «Можно сказать, можно сказать»… Вы у меня сейчас все скажете, и не вздумайте выкручиваться. Вот ты, Тадек, подойди поближе и отвечай. Кто эту шкатулку сделал?

— Дед Мацей и я.

— Эта песенка мне давно знакома. Вы все ее быстро выучили, смотрите, как бы еще быстрее не пришлось мне выбить ее из ваших голов. Что в этой шкатулке сделал ты и что сделал старик?

— Стенки сделал дед Мацей. Я ему помогал. У меня получается еще не очень хорошо. Проволоку он сам приделал. Он говорит, что я могу обжечься.

— Почему это обжечься?

— Проволоку надо накалить и выгнуть так, чтобы она для себя выжгла в дереве желобок определенного рисунка. Это надо уметь.

— А какой такой желобок нужен вам?

— Когда как. Это зависит от узора. В этом вся красота заключается. Вот мы и стараемся.

Солтыс вскочил с места, замахнулся и заорал:

— Смотри мне прямо в глаза и отвечай, не то кости переломаю: кто это «мы»?

— Я и дед.

Солтыс на какое-то мгновение застыл со вскинутой рукой, будто никак не мог вспомнить, для чего он ее занес. Опустить ее на голову Тадека ему что-то помешало. Старик как бы отодвинулся на задний план, а на переднем оказался Тадек. Он отвечает. Он говорит. Этот маленький негодяй знает, где собака зарыта, он думает его, своего дядю, перехитрить и принять удар на себя. Недаром говорят, яблоко от яблони недалеко падает. Ничего, сейчас, племянничек… Розог ему не миновать. Он их вполне заслужил. Но пока попробуем по-хорошему. Пан Нарушевич проглотил слюну и уже спокойно продолжал:

— Я хочу услышать, кто из вас что делает. Кто изготавливает шкатулку и кто делает на ней рисунок. Но ты уж, будь добр, не путай.

— Я не путаю. Подбирать слои дерева по колеру, выложить узор — из проволоки или перламутра — это моя работа. Дед Мацей видит уже плохо… Он говорит, что моя голова забита черт-те чем, но за «черт-те что» платят подороже. Нарушевич на минуту закрыл глаза и раза два тряхнул головой, будто сильно устал, у него замелькало перед глазами. Нет, теперь он убежден: Тадек знает, что его, солтыса, сюда привело.

— Тадек, я хочу знать, кто рисовал узоры на крышках, ты или эта старая галоша, что стоит одной ногой в могиле?

И тут на Тадека что-то нашло. Он чуть было не закричал на Нарушевича. Видимо, никак не мог понять, чего от него хотят, чего этот бандит добивается своими вопросами, но почувствовал, что, если бояться, может быть еще хуже. Отчетливо выговаривая слова, Тадек произнес:

— Вы понимаете, что вам говорят? Я ведь вам объяснил: вырезать, полировать, лакировать и даже клеить — всему этому я еще долго должен учиться у деда, а вот рисунки — это мое дело.

— Я буду указывать пальцем, а ты отвечай: «да» или «нет». Темная полоса, светлая полоса, снова темная — это и есть рисунок?

— Да.

— Вот эти завитушки из проволоки — рисунок?

— Да.

— Верхнюю крышку ты разрисовал?

— Да.

— А вторую — тоже ты?

— Да.

— А проволоку в желобке тоже ты приладил?

— Нет.

— Кто же делал рисунки?

— Я, я, а дед Мацей прилаживал проволоку.

— Как же ты рисовал?

— Мелом. Рисовал я мелом. Не верите? Вот в углу лежит мел, а вот коробок, и я при вас мелом нарисую то же самое. Это же так просто.

— Хорошо. Верю тебе. А откуда ты берешь рисунки?

— Как откуда? Из головы. Что тут мудреного?

Нарушевич окинул Тадека пронизывающим взглядом сверху донизу.

— Сперва я твою голову размозжу и посмотрю, как там насчет рисунков, — ими там и не пахло. Но даже если я их и обнаружу, все равно не поверю. Так что перестань прикидываться, будто ты ничего не знаешь, и скажи мне, кто эти рисунки придумал?

— Я.

— Покуда ты у меня в руках, советую тебе еще раз хорошенько подумать. Со мною играть в жмурки нечего. Ты сейчас сам поймешь, что можешь только сделать себе хуже. Этим делом занимается гестапо, а там мне объяснили, что эти рисунки стары как мир. В гимназии ты учился и лучше моего знаешь про всяких там римлян, греков, египтян и, как их еще там звать, финикийцев. Это их штучки. Ты как думаешь?

— Может быть.

— Кровь в твоих жилах не ахти какая чистая. Отец твой наполовину литовец, а литовцы заслуживают презрения уже за то, что они жидам даже погромов не смогли устроить. Ты, к сожалению, больше на него похож, чем на свою мать. Но ты ведь не грек, не финикиец, откуда же тебе знать их финтифлюшки?

— Не знаю. Может, это мне запомнилось оттого, что я такое видел где-то на картинке или в учебнике. Вы ведь знаете, книг у нас дома было много.