Дм. Богров и убийство Столыпина

Явная несообразность этого объяснения и противоречие с остальными частями того же показания, а также с установленными фактами, бросаются в глаза. О невозможности материального мотива я уже говорил, да и притом, как мы видели, сам Дм. Богров показал раньше, что отец его никогда не стеснял в денежных выдачах. Это, очевидно и заставило судебного следователя Фененко задать ему вопрос, для чего ему нужен был «излишек денег», на каковой вопрос Дм. Богров не нашелся, что ответить, а потому не пожелал дать объяснения.

Что касается указываемого им главного мотива для своего поступления в число сотрудников охранного отделения, а именно разочарования в деятельности анархистов, то неужели это объяснение может кому-нибудь показаться правдоподобным?

Такое «разочарование» могло быть основанием для того, чтобы немедленно выступить из группы и прекратить сношения с прежними товарищами; быть может оно могло его заставить задуматься о сущности анархического учения и привести к отказу от него; или, наконец, «разочарование» это могло заставить его начать борьбу за создание новой группы «чистого» анархизма. Но каким образом такое «разочарование» могло побудить Дм. Богрова поступить в охранное отделение — это совершенно не понятно: ведь, никогда он не стал бы интересоваться борьбой с разбойничьими или преступными элементами, как таковыми, если даже и допустить, что, ему пришлось с ними столкнуться в группе товарищей анархистов!

Из предыдущего фактического материала мы видим совершенно обратное. Дм. Богров продолжает в 1907 г. принимать самое активное участие в работе киевской группы анархистов-коммунистов и при его участии на конференциях 1907–1908 г. выносятся серьезные резолюции, приведенные выше, свидетельствующие об успехах внутренней организации группы и о проведении ряда принципиальных положений по вопросу о тактике группы.

Далее, в том же показании от 2-го сентября Дм. Богров заявляет совершенно определенно: «еще в 1907 г. у меня зародилась мысль о совершении террористического акта в форме убийства кого либо из высших представителей правительства, какова мысль являлась прямым последствием моих анархических убеждений».

Таким образом ни о каком «разочаровании» Дм. Богрова в учении анархизма не могло быть и речи.

Поэтому, когда в дальнейшем своем показании Дм. Богров говорит; «вскоре по приезде в Петербург, в июле 1910 г., я решил сообщить Петербургскому охранному отделению или Департаменту полиции вымышленные сведения для того, чтобы в революционных целях вступить в тесные сношения с этими учреждениями и детально ознакомиться с их деятельностью», судебный следователь Фененко задает ему вполне логичный вопрос: почему же после службы в Киевском охранном отделении у него явилось вновь стремление служить революционным целям.

На этот вопрос Дм. Богров, видимо растерявшись, не пожелал ответить, а вместо этого вновь повторяет; «по прибытии в Петербург, я снова сделался революционером, но ни к какой организации не примкнул. На вопрос о том, почему я через такой промежуток времени из сотрудников охранного отделения снова сделался революционером, я отвечать отказываюсь».

На справедливое замечание суд. след. Фененко, что это ведь не логично. Дм. Богров заявляет: «может быть по вашему это нелогично, но у меня своя логика».

Вот каковы «нелогичные», а вернее, противоречивые и заведомо ложные показания самого Богрова о мотивах, побудивших его вступить в связь с охранным отделением.

Мне придется дальше еще вернуться к оценке показаний Дм. Богрова во всей их совокупности. Лицам, причастным к юриспруденции, хорошо известно, что к показаниям подсудимого, в каком бы смысле таковые ни давались, должно относиться гораздо более критически и осторожно, чем к показаниям любого свидетеля. И если это верно для обстановки обычного уголовного дела, то еще во много раз вернее в обстановке того сложного политического процесса, который имел место в данном случае.