ДМБ-2000 (66-ой - 1)

Что самое плохое в начале службы в парном посту? Ты ещё ни шиша не знаешь и мало в чём, не говоря «в ком», разбираешься. Парный пост, особенно между ночью и рассветом, плох своим желанием убаюкать утомлённое душарское тело. Нас, молодых, ставили вместе, наплевав на логику и здравый смысл. Война в Чечне, развалившая Первомайское на паззлы, закончилась очень давно, когда только-только призвали «дедушек» 2-96 и их остатки, оказавшись напротив Первомайки через пару лет, не хотели думать о войне. По сроку службы не положено дембелям и черпакам на постах стоять, вон, слоны с духами пусть отрабатывают и баста.

Мы тоже особо не понимали — как может быть. Чеченский блокпост казался просто пугалом, молодые даги, воюющие у постов ночью обрыдли, став частью пейзажа. Нас наказали через полгода, а пока…

— Десять-ноль семь, душары, спите?!

Десять-ноль семь — как дела? Десять — ноль девять — всё хорошо. Десять и сколько-то там — полный пиздец, нас едят живьём, такая вот незамысловатая азбука Морзе для внутренних войск конца девяностых. Она перешла к нам вместе с тапиками и как-бы радиостанциями «Транспорт», громоздкими брусками, висевшими на портупее сбоку и имевшими переговорное устройство на проводе. Этим чудом техники, явно неуступавшим всяким буржуйским «кенвудам», пользовались офицеры. У комполка имелась «Радий», чёрная и почти изящная, даже похожая на станцию Дукуса Исрапилова, сыгранного Нагиевым в «Чистилище».

А ещё у нас имелись ночные бинокли и ночные снайперские прицелы, показывающие умиротворяющие зелёные картинки, никакого отношения не имевшие к действительности.

Оставалось надеяться на звон консервных банок и хитроумные препоны из колючки с плетёнкой, день за днём пополняемые старшиной Мазуром и пацанами.

— Десять — ноль семь?

— Десять — ноль девять.

Мы хитрили. Спать хотелось неимоверно и кемарили в полглаза по очереди. Выходило так себе, бушлаты и сапоги не спасали от позднеосеннего холода Дагестана, но выдроченное тело побеждало даже его. Тут-то тапик и превращался в спасителя.

Мы попадались, ни один караул не обходился без пойманных пацанов нашего призыва. Мы попадались, а отдувался весь коллектив. Сержанты, недавно огребшие после осмотра наших тушек с обнаружением трёх сине-пробитых фанер третьей роты, включали Устав на полную.

Мы рыли, таскали дёрн, меняя совсем свежий и обкладывая давно всем известные позиции кусками земли с изумрудной последней травкой.

Мы даже выгонялись на вертолётку за-ради физзарядки и там, явно веселя бородачей с блокпоста, бегали кругами, отжимались с обязательными делай раз, полтора и всем прочим набором. Имейся в наличии кусок плаца — за залёты мы отрабатывали бы строевой, с песнями и прочей ерундой.

— Стой — два!

Когда до тебя долетало с соседнего поста этаким вскукарекиванием, то сразу вносилась ясность: либо смена, либо проверка.

Числовой пароль задавался на караул и, теоретически, его знали только часовые, помначкара, начкар и офицеры. Девять — так прибавляй к двум семь и кричи в ответ, а если не крикнешь, ошибешься или решишь забить — мало ли как выйдет. Почему? Всё просто: часовой есть лицо неприкосновенное и если часовой после числового пароля и «стой, кто идёт» опускает предохранитель, досылая патрик, то если у тебя в голове мозг и ты ей, головой, не только ешь, то встанешь и попробуешь понять — где ж ошибся, а?! А так… А так тут граница, недавно прошла война, пацаны дёрганые, сам виноват.

— Есть с фильтром?

Если трубка тапика пыхтела такую хрень, то становилось ясно — числовой пароль и отзыв дело рук смены, а кто-то из своих в караулке сейчас уже озадачен и ищет сиги вместо «примы». Хотя, и это честно, у нас и «примы» то тогда не имелось. Да-да, так и было.

Тапик, трещащий внутри поста — благословение Божье тех восемнадцати-девятнадцатилетних пацанов из девяностых, отдававших долг Родине, той самой, что невзлюбила их ещё в самом детстве.

Дни

Караульное утро смазывалось в памяти только в путь. Утро в распалаге растворялось самоповтором, но хотя бы казалось чем-то настоящим. Либо удачно притворялось, не иначе. Утро задавало пинка и начинало день, очередные сутки диковатой жизни.

Сыро, холодно, привычно пахнет гарью и дизелем. Соляра в печку поддаётся под давлением, через прут от койки, прям форсунка, пых-пых, пламя жадно вздыхает и жрёт криво-косые непросохшие поленья, дарит иллюзию тепла. Иллюзию, тепло появлялось в сухую солнечную погоду, когда солнце добиралось до макушек палаток через бетонные рёбра мертвого коровника. Тогда тут даже бывало жарко, до той же самой сырости, только от пота, а не от испаряющихся последков караула с сапог, бушлатов и прочего.

Октябрь улетал в прошлое и с ним убегали остатки тепла, поглаживая наши самые застенчивые мысли о будущей зиме по головкам и приговаривая:

— Да-да, пацанчики, воттак и случится, только хуже, ещё хуже, совсем абзац.