Дмитрий Донской. Искупление

Мамай взвизгнул, но никто не понял его, только Темир-мурза мог понимать его бессвязные выкрики, эти приступы гнева, лишавшие его слов... И он объяснил темнику кашиков Гаюку, заменившему сейчас Темир-мурзу, чтобы тот половиной гвардии оттеснил отступившую ещё дальше назад пехоту и перед строем изготовленных к битве полков, конных и пеших, изрубил эту жалкую и трусливую горсть шакалов — каких-то сотен пять истерзанных в битве кочевников...

С воем ринулись кашики к левому крылу, где уже атаковал углан конницей. Оттеснили пеших, отогнали и прямо перед Красным холмом изрубили трусов, помня древний закон Чингиза... это подстегнёт других!

На левом крыле углан прорвался саженей на сто, пожалуй, но середину его конной лавы вдруг потеснили справа и опрокинули в овраг. Тех, кто не успел прорваться, оттеснили назад, а те, кто прорвались, растерянно заметались в кольце русских конников, и было видно с холма, как тают они там под короткими молниями русских мечей...

— Проклятье неба! Пусть бросят они тот гнилой угол! Пусть держат его под стрелой издали! — вскричал Мамай и приказал нанести сокрушительный удар по центру правым крылом своих войск.

Углан левого подскакал к Красному холму с двумя своими слугами, спешился и взбежал на холм:

— Эзен!

"И он ещё смеет называть меня великим, как Темир!" — Мамай отошёл к ставке, к чаше с каракумысом, и стиснул зубы: чаша давно стояла на солнце! Он взял чашу, вернулся.

— Эзен!.. — углан Кутлуг осёкся.

Мамай выплеснул ему тёплый каракумыс в лицо.

— Подлый, глупый шакал! Ты рвался по краю оврага, а не по центру крыла русских! Они пропустили тебя и столкнули в овраг, как слепого верблюда! Я привяжу тебе деревянный хвост и заставлю гонять и бить головешками!

— Эзен! Дай мне ещё тьму конников!..

— Я дам тебе тьму конников, но ты поведёшь их на большой полк русских и срубишь их презренное знамя!

Позади углана уже стоял темник кашиков и, оскалясь, держал обнажённую саблю в тёмных подтёках уже застывшей крови порубленных кочевников.

— Возьми остатки чёрной пехоты, остатки нашей, вдохни мужество в тех, кто завяз сейчас в центре, и брось все эти силы на большой полк!

Мамай понимал, что большой полк углану не сокрушить, но надеялся, что удар по нему будет сильным и, возможно, отвлечёт запасный полк, тяготевший к левому крылу русских. Он опасался какой бы то ни было подмоги там, потому что уже наметил главный удар на левое крыло и всю надежду возлагал на тот последний, решающий удар. Если там, на левом крыле русских, удастся проломить брешь, он не пожалеет для победы ничего и бросит туда свой золотой коварный припас — тьму кашиков.

От Красного холма отошли и приготовились к удару последние десятки тысяч. "Неужели и они уйдут туда и исчезнут, как в трясине, в этих тонких рядах русских? Тонких и всё ещё не рвущихся..."

Он вглядывался с холма и не мог точно определить, велики ли потери у князя Дмитрия: горы трупов мешали видеть и сбивали с толку.

22

Полк правой руки исполнил свой долг: выстоял. Остатки его продолжали стоять, как велено было великим князем, и, прячась за увалы мёртвых, перестреливались с татарами, больше не приступавшими. Но затишье на этом краю мало радовало: в середине, на большой полк, уже вдвое поредевший, кинулись большие и свежие силы.

Михайло Бренок, который волей-неволей исполнял роль великого князя, уже около часа как оказался в первых рядах, поскольку передовые были вырублены. Знамя по-прежнему развевалось над его золочёным шлемом. Ему нет-нет и доносили о ходе побоища на краях — в полку правой и левой руки. Он уже знал, что погибли князья Белозерские, — это он видел в передовом полку, погиб сын бывшего тысяцкого Николай Вельяминов... Сказали, что погиб на левом крыле Лев Морозов. Но тосковать было некогда: сильный удар конницы в лицо большого полка и одновременно охватное движение её смяли передние ряды большого полка. Бренок неожиданно увидал — и обрадовался! — живого великого князя. Он отходил без коня в сторону левого крыла, кровь текла у него изо рта... И ещё заметил Бренок, что латы на груди были измяты, видно, сильным ударом копья. Кто-то рыжий, без шлема, отбился от татарского конника и повёл великого князя к левому крылу войск. "Жив!" — ударила радость, и, уже готовясь встретить татарскую конницу, он понял, что рыжеволосый — это Елизар Серебряник...

Но что-то изменилось в стойкости большого полка. Что — этого Бренок сразу не понял, но, когда принял первый удар копья на щит, когда отбил кривую саблю и поразил одного, потом другого нукера, стало ясно: усталость подкралась и коварно сковывала руки, спину, шею. А кругом снова вскипел ад. Падали те, кто продержался с ним вот уж почти три часа, кто навалил горы трупов...

— Братия! За Русь! Потянем заедино! — кричал оглохшим голосом Бренок, и колол, и рубил, и нырял под страшные удары копий, но одно из них угодило ему в бок, и он замертво повис в стременах.

Тёмно-багровое знамя покачнулось и пало.