Дмитрий Донской. Искупление

В первые два часа битвы даже Фёдор Кошка не смел выходить к опушке Зелёной дубравы, опасаясь гнева Боброка, лишь князь Серпуховской подкрадывался с поляны, осторожно раздвигал кусты и молча топорщил усы за спиною большого воеводы. Картина, что открывалась взору, была раз от разу всё тревожнее и страшней. Отсюда не видно было не только полков правой руки, но и большой полк едва угадывался по священным хоругвям, колыхавшимся на длинных древках вокруг великокняжеского знамени. Оттуда доносился самый страшный рёв. Но на третьем часу битвы, когда солнышко стало как раз напротив дубравы, неладное содеялось и тут, в полку левой руки. Тут с самого начала пешая орда, учиня смертоносную стрельбу из луков, навалилась наконец грудь в грудь на полк боярина Льва Морозова, стоявший первым, и битва у Зелёной дубравы сразу выровнялась. Шла она так же отчаянно и страшно, как всюду, но на пространстве в каких-то семьсот саженей трудно было ордынцам перевесить. Их было много больше, но попробуй поставь против одного русского троих — места мало, вот и ждали вороги, когда выбьют передних, чтобы вступить, и напирали сзади, торопя передних в дальнюю дорогу — на тот свет. Однако для полка Морозова время готовило испытание. Силы его иссякали, и дело было не только в том, что нестерпимая жара, жажда, напряжение нервов и просто усталость вымотали бессменно стоявших ратников, дело было в том, что их просто мало оставалось. Мало, а пространство в семьсот саженей, казавшееся ранее совсем крохотным по сравнению с большой силой ратников, теперь растягивалось на глазах и, чтобы заполнить его и с прежней плотностью держать тяжёлый, беспросветный вал нукеров, генуезцев, фрязей — всю эту дикую, ревущую многоязычную стену, задним рядам русских приходилось растекаться, бросаясь в образовавшиеся бреши.

— Не пора ли, Митрей Михайлович? — не выдержал Серпуховской, но Боброк даже не обернулся, лишь глазом дико повёл.

Князь отпрянул и тяжело удалился сквозь дубраву к войску. Лучше не смотреть пока... На его глазах пал в передовом полку Николай Вельяминов, брат казнённого Ивана. Николай сам выбрал это смертное место, и теперь он лежит там, впереди, заваленный грудами трупов, в середине вырубленного полка... Там же пали отчаянные князья Белозерские, князья Друцкие, вся коломенская дружина, догнавшая их за Окой... Мало что осталось и влилось в большой полк от крепкой сторожи Мелика и Тютчева, а сами они тоже там, в глубине этого длинного то ли вала, то ли кургана трупов,..

Через некоторое время князь Серпуховской привёл с собою Фёдора Кошку, в последний раз объехавшего весь засадный полк, давно изготовленный на рать. Они стали за спиной Боброка. Саженях в десяти, в опушковом кустарнике были поставлены в два ряда и связаны вожжами телеги, дабы конница ворогов не могла обтечь тут полк левой руки или отдельные, раненые конники не смогли углубиться в дубраву и наткнуться на засадный полк. Всё предвидел Боброк. Серпуховской смотрел на серебряные пряди волос, поблескивающие из-под шлема большого воеводы, и ждал минуты, чтобы опять заговорить о выступлении.

— Морозов! — воскликнул Боброк, и все трое увидели, как медленно падало с седла обезглавленное тело боярина, ещё раз, уже бездыханное, разъятое надвое звериным ударом сабли...

— Пресвятая богородица.., — прошептал Серпуховской.

— ...приими раба божия Льва в богоотеческом жилище! — перекрестился Боброк, снимая шлем с подшлемником.

Два клина вошли в русскую стену глубоко, почти до последнего ряда, но и в стену татар вошёл широкий клин наших. Клин этот разделился, и левый поток его ударил к дубраве и перерезал ворожий клин. Всё перемешалось: русские бились далеко в глубине вражего войска, а те клином своим вошли в самые дальние ряды наших. Казалось, сейчас должна решиться судьба великой брани.

— Настал ли час? — спросил Серпуховской, и в голосе его не было сомнения.

Боброк всё так же строго покосился на него, хотел обронить слово, но Фёдор Кошка истошно закричал:

— Великой князь!

Он ринулся было вперёд, но Боброк ухватил его сзади за кольчугу и как котёнка отволок за спину. Молча. Так же молча глядели, как великий князь, пеший, вышел из рубки, опираясь на обломок копья. Кровь обагрила губу его и чернела на доспехах спереди. На миг мелькнули помятый шлем и поручи, и тут же рыжеволосый воин что-то жарко кричал ему, указывая рукой на дубраву. Великий князь отошёл вправо и скрылся из глаз.

— Митрей Михайлович... — простонал Кошка. — Вели ударить!

— Велю стоять!