Дмитрий Лихачев

Почувствовав смерть, они сделали общий гроб. Приняли монашество, но оказались в разных монастырях. Когда Петр стал умирать, послал людей — призвать Февронию: «Умри вместе со мной!»

Феврония в это время праведно несла монашескую службу, вышивала для Храма Богородицы «воздух» (покрывало) для святой чаши, и передала Петру, что сначала должна закончить работу. Петр позвал ее второй раз — и снова она не смогла оставить работу. Такой «троекратный заход», когда главное случается лишь с третьего раза, весьма распространен как в древней литературе, так и в теперешней. В третий раз Петр передал ей: «Уже хочу умереть и не жду тебя» [7].

Феврония дошила покрывало, потом — это описано очень подробно — воткнула иголку, обмотала ниткой и послала сказать Петру, что готова умереть вместе с ним.

Лихачев в своем исследовании подчеркивает значительность этого «действа» с иголкой и ниткой. Это и символ земных трудов, которые нужно завершить перед кончиной, и потрясающей точности реалистическая деталь. В этом повествовании такая деталь выглядит находкой, прорывом в будущую литературу — поскольку столь реалистические, бытовые детали прежде в летописях не встречались.

Феврония пришла к Петру, и они умерли вместе. Но их положили, как водится, в разные гробы. Однако наутро они оказались в одном гробу. Так их и похоронили. Смерть взяла свое — но любовь восторжествовала над смертью. Таков великий смысл этого замечательного сочинения. В XV веке в Муроме появился культ Петра и Февронии. На иконах Феврония обычно изображалась ткущей полотно, а перед ней скакал заяц, олицетворяющий ее связь с всемогущими силами природы.

В подлиннике, на древнеславянском, немногие в наши дни смогли бы постичь это сочинение — Лихачев, замечательно пересказывая, дарит нам еще один шедевр.

Огромную популярность этого сочинения во все века Лихачев тонко и точно объясняет удивительной интонацией сочинения, простотой и беззлобием персонажей, а значит, и автора, а также простодушным, лишенным какого-либо экстаза подходом к чудесам, которые вплетаются как приметы обычной жизни, выглядят доступными, «домашними».

Многие литературные шедевры, возникшие в разных странах и в разное время, порой таинственно связаны между собой. Лихачев отмечает некоторое «созвучие» «Петра и Февронии» с «Тристаном и Изольдой». Там Тристан превращается в цветущий терновник и спускается к гробу любимой своими корнями.

Лихачев поведал нам, что в древнерусской литературе были не только замечательные тексты, но и гениальные, навсегда отпечатавшиеся в истории писатели. Одним из них, несомненно, был протопоп Аввакум, величайший писатель XVII века (хотя он сам себя писателем не считал — лишь жил, мучился и записывал). Конечно, «Житие протопопа Аввакума» было знаменитым и в прошлые века — но нашему веку подарил его Лихачев. Он изучает текст, анализирует и делится мыслями и открытиями. Аввакум, идеолог старообрядчества, «твердокаменный» блюститель старины, старых канонов, оказывается при этом самым смелым и свободным писателем XVII века, проникшим во все будущие века. Когда его враг, Никон, пытаясь объединить русское, белорусское и украинское православие, предложил церковную реформу «на греческий манер», где, в частности, предлагалось сократить время богослужения, Аввакум яростно восстал против этого. А поскольку «тишайший» (он же хитрейший) царь Алексей Михайлович, уверяя Аввакума в своей преданности и поддержке, встал, тем не менее, на сторону «реформатора» Никона — Аввакум и его товарищи оказались в суровой ссылке. В конце он оказался в Пустозерске, на Севере, на Белом море, где последние 15 лет своей жизни провел в яме, откуда он лишь изредка выбирался. И проявил при этом удивительную силу духа, страдая, но не унывая, ибо уныние — есть худший грех. В Пустозерске в «земляном гробу» он написал свыше шестидесяти челобитных, множество толкований, поучений, посланий, бесед, и главное — великую книгу — «Житие протопопа Аввакума», слава которой простирается по сей день и которая, без сомнения, входит в «короткий список» лучших книг, созданных человеком.

Старовер Аввакум проповедует небывалую по тем временам свободу — разрешает крестить детей мирянам (поскольку священники на Севере — редкость), разрешает умирающим причащать самих себя… Речь автора свободна, красочна, народна. «Невозможно Богу солгати!»; «Несть на мне ни нитки, токмо крест с гайтаном, да в руках чётки, тем от бесов и боронюся!» Тон его весел и ласков. Он любит уменьшительные названия и обращения — «миленький», «мучка», «хлебец».

Дух его весел — свою речь он называет «вяканьем», свое писание — «ковыряньем».

Он — что ново для тех времен — дает удивительно точные бытовые картины: «…плачучи, кинулся ко мне в карбас».

Ему и его верному спутнику Досифею отрезали языки, но они выучились говорить обрубками, при этом еще дразнились и потешались. При такой жизни Аввакум даже хвастался — и вроде был и вправду доволен: «Я веть богат: рыбы и молока много у мня!»