Дмитрий Лихачев

Бабушку Веру Семеновну удалось направить в Дом отдыха ученых в Шалангу на Волге. Туда надо было плыть на барже. Потом к бабушке направили Милу. Лихачев думал отправить к ней и Веру, но, посетив перед этим мать в Шаланге, передумал. Увидел, что после всех перенесенных испытаний, включая блокаду, у Веры Семеновны произошли некоторые изменения в психике. Она вдруг стала высказывать недовольство, что сын ее всего лишь кандидат наук! «Я тут дружу с сестрой самого Тарле!» — высокомерно заявила Вера Семеновна. Внучку Веру решено было к ней не посылать…

Блокада кончилась, и пора было думать о возвращении в Ленинград. Как мы знаем, многие заводы, институты и даже театры были оставлены после войны там, где они были в эвакуации.

Родной город встретил Лихачева неласково — как, впрочем, и проводил. Поскольку в 1942 году (после отказа быть стукачом) его выписали, квартира была занята. В один из дней командировки украли деньги, документы и карточки. И в послеблокадном Ленинграде можно было умереть от голода — жизнь там едва налаживалась. Спас его тогдашний уполномоченный по Пушкинскому Дому, сохранивший Дом в войну Виктор Андроникович Мануйлов, который спас еще многих. Выхлопотал ему карточки, документы.

…Я увидел Виктора Андрониковича впервые много лет спустя после войны, в комаровском Доме творчества — уже старенького, полного, круглолицего, в тюбетейке, он как-то задумчиво и отрешенно ходил по тусклым коридорам Дома творчества, похожий на доброго домового, что-то бормоча, порой по рассеянности заходя в чужой номер…

Из Ленинграда Лихачеву удалось съездить в командировку по научным делам в Новгород, один из любимых его городов. Перед рождением дочерей они отдыхали тут с Зиной. Теперь город было не узнать. Все заросло высокой травой, и было много опасных ям. В кремле были сделаны стойла: здесь стояла эстонская кавалерия. Побывала там и испанская «Голубая дивизия», после которой остались надписи по-испански…

Когда Лихачев после долгого отсутствия вернулся в Казань, на лестнице «сарая труда» встретил Милу, с кудряшками, которых раньше не видел. Мила вдруг засмущалась. Дочки росли, и надо было что-то решать. Но в первом списке эвакуированных, которым разрешалось вернуться в Ленинград, Лихачевых не оказалось…

В письме в Ленинград своей подруге Колпаковой Адрианова-Перетц пишет: «…скоро появится Митя Лихачев: он все расскажет о положении с переводом нашего института». И в другом письме, этой же Колпаковой: «…боюсь, что Лихачев, отвоевывая свою квартиру, не повидается с вами».

Квартиру, действительно, пришлось отвоевывать. Лихачев написал в «Воспоминаниях»: «Квартиру нашу заняли потому, что я не сделал броню. Меня выписали из Ленинграда в сорок втором, так как я отказался быть сексотом».

Один расторопный шофер занял лихачевскую квартиру дровами. Но Лихачев, когда надо, умел действовать резко:

«Выгнал его (он занял сразу несколько квартир), ввез казенную мебель, подготовил наш переезд».

Одно из последних моих воспоминаний о Казани — День Победы. Я выхожу из парадной. Солнечное утро. Бабушка о чем-то радостно разговаривает на скамейке с соседкой.

— Ну чего хмуришься? — улыбается бабушка. — День Победы же! Элька в школу побежала, узнать — не отменят ли занятия… Вон — счастливая, бежит, пятки в задницу втыкаются!

И я вижу вдали, на косогоре за оврагом, тонкую, подпрыгивающую фигурку моей старшей сестры… Война кончилась!

ДА СКРОЕТСЯ ТЬМА!

В 1946 году Лихачева наградили медалью «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941–1945 годов». Я хорошо помню эту медаль, потому что такой же наградили и моих родителей — агрономов — за работу на селекционной станции в Казани, где отец вывел новый урожайный сорт проса.

В Ленинград, однако, после войны разрешали вернуться не всем. Прежде всего пускали тех, кто был востребован. Не сразу, но все же семья Лихачевых разрешение получила.

Помню, как возвратилась в Ленинград наша семья. Город производил весьма странное впечатление — особенно по сравнению с теперешним. Во-первых, он казался очень пустым. Поначалу в нем жила очень незначительная часть от прежнего населения. Помню наш Саперный переулок. Город словно забыл себя, чуть ли не превратился в деревню: росли лопухи, бегали куры. И в то же время в нем чувствовались величие, тайна, трагическая красота — и это все действовало чрезвычайно сильно. Помню, как мы с ребятами играли в полуразрушенном храме Спаса на Крови. Собирали красивые камешки от мозаики, составляли свои картинки. Город волновал, вдохновлял даже тех, кто не знал еще его истории, его культуры.

Люди были измучены войной. Но наблюдался и небывалый подъем духа. Казалось, что уж после такой победы все должно пойти хорошо. Разрушенные дома восстанавливали очень быстро. Я помню, как мы ходили с отцом к нему во Всесоюзный институт растениеводства — на Исаакиевскую площадь по Малой Морской, мимо разбомбленного дома на углу Кирпичного переулка, и видели, как быстро, на глазах, вырастал дом.