Дмитрий Лихачев

Только совсем не чувствительный человек может осуждать его за это. Так что «смельчаков» из нашего времени, которые теперь точно знают, как надо было вести себя тогда, слушать не стоит. Неизвестно (а точнее, известно), как бы они вели себя в те годы. Уж точно — законопослушно.

Да — он не подписывал при Сталине никаких протестных манифестов, что было бы смертельно для него, «зэка на учете», как, впрочем, и для любого другого жителя нашей страны. Да таких манифестов и не было. Были, наоборот, гневные митинги трудящихся, единодушно требующих покарать «взбесившихся псов», врагов народа. То, что Лихачев ни разу не проголосовал «за» на таких собраниях — уже подвиг. Он работал. Думаю, что успешная научная работа по истории и культуре нашей страны вносила не меньший вклад в борьбу с дикостью и произволом, чем открытая борьба. Лихачев, во всяком случае, избрал такой путь и сделал для нашей Родины больше многих других.

Понятно, что он испытывал тогда, когда вокруг исчезали люди. Отчаяние и гнев. Государство не оставляло людей в покое. И Лихачев вовсе не был в стороне. Он боролся за справедливость — но именно там, в своей области, где его усилия могли что-то изменить.

Академик Александр Фурсенко вспоминает, что их с Лихачевым познакомил их общий учитель Борис Александрович Романов, знаменитый славист, в 1948 году. Тогда его фундаментальная книга «Люди и нравы Древней Руси» подвергалась резкой критике за ее якобы антипатриотическую направленность. Невежественные критики, оказывается, лучше знали, какими должны быть люди и нравы Древней Руси, чем ученый, посвятивший этому всю жизнь и называвший свою книгу «мое любимое дитя». 26 февраля 1949 года на шестидесятилетием юбилее Романова, устроенном на историческом факультете Ленинградского университета, Дмитрий Сергеевич выступил с подробным докладом о жизни и деятельности Б. А. Романова. Тогда, когда Романова травили, такое выступление значило много.

Зло, однако, наступало широким фронтом. В апреле 1949-го в роскошном актовом зале университета прошел весьма показательный ученый совет. На него, в нарушение всех традиций, были приглашены аспиранты и даже студенты, и по этому случаю были отменены все занятия, чтобы никто не вздумал там «отсидеться». Видимо, устроители очень надеялись на «политическую сознательность» молодежи. Ученый совет был посвящен главной теме тех лет — борьбе с космополитизмом. Главное, чего добивались зачинщики этой кампании — утвердить постулат: всё ценное в истории человечества создано или изобретено в России. Насмешники шутили: «Россия — родина слонов». Как ни странно — несмотря на грозное время, насмешников было много, иронический тон все более овладевал массами.

Начали ученый совет почему-то с осуждения академика Веселовского, великого ученого, одного из основателей Пушкинского Дома — давно уже покойного. В длинном ряду великих ученых, прославивших университет, в знаменитом здании Двенадцати коллегий стоял и его бюст. После того ученого совета его убрали.

Это сразу же было отмечено в комсомольской студенческой стенгазете. Огромное бумажное полотнище вывешивалось в коридоре филологического факультета, занимая довольно большое пространство между мужским и женским туалетами. Бытовала едкая шутка: «Комсомольская газета — от клозета до клозета». Но были «весельчаки» и среди авторов газеты: после свержения Веселовского появилась карикатура — бюст академика веревками стягивают с пьедестала. Грубые веревки появились неспроста — они, видимо, должны были олицетворять волю простого народа, который не допустит излишних умствований и «уклонов» в науке.

После Веселовского заседание перешло к современности — это и было основной целью. Обвиняемыми в космополитизме оказались действующие, более того — любимые студентами профессора Гуковский, Жирмунский, а также не появившиеся на совете, но представившие медицинские справки Азадовский и Эйхенбаум.

Устроители этого мероприятия, однако, просчитались. Настроение в зале было совсем не то, на которое они надеялись. Большинство молодых пришли в университет, чтобы получать серьезные знания под руководством авторитетных ученых, а вовсе не для того, чтобы участвовать в политических погромах, и понимали, что лучше всего их научат именно эти профессора, которых пытаются выгнать.

Декана филфака Г. П. Бердникова, главного «исполнителя», активно поддержал лишь аспирант Деменков, потребовавший, чтобы обвиняемые в преклонении перед Западом профессора тут же предъявили свои книги, которые служат воспитанию нового, сознательного поколения советских филологов.

Один из «прорабатываемых», Григорий Александрович Гуковский, был кумиром студенчества, на его лекциях аудитории всегда были переполнены. Он читал блистательные лекции по русской литературе XVIII и XIX веков, о Пушкине. На этом ученом совете он легко парировал предъявленные ему нелепые обвинения в «преклонении перед Западом», говорил, что любить и ценить западную культуру — вовсе не значит «идолопоклонствовать».