Дмитрий Мережковский: Жизнь и деяния

Даешь Варшаву! Дай Берлин!
Уж врезались мы в Крым!

Позиция Мережковских в начале 1920-х годов становится до конца понятной только на этом историческом фоне.

* * *

Генуэзская конференция весной 1922 года зафиксировала признание европейскими странами равноправия двух систем собственности – капиталистической и коммунистической, создав основу для политического и экономического «мирного сосуществования» РСФСР и «буржуазных демократий». В послевоенной и послереволюционной Европе наступило относительное затишье. Откровенные экстремисты-интернационалисты вроде Троцкого потеряли ключевые посты в руководстве созданного на руинах Российской империи Союза Советских Социалистических Республик, а рост влияния экстремистов-националистов в странах самой Европы, потерпевших поражение в мировой войне, страны-победительницы предпочитали не замечать. Здесь все хотели верить в «вечный мир», и Мережковский был одним из немногих неприятных пессимистов, позволяющих себе публично усомниться в незыблемости и правоте принципов Версальского мирного договора.

Его позиция в этот последний период жизни теперь окончательно определяется: пользуясь своим авторитетом писателя «с европейским именем», он считает своим долгом напоминать при встречах с «сильными мира сего» о крайнем неблагополучии в современном мире, о страданиях России под игом тоталитарного режима, об угрозе коммунистической агрессии, о возможности Второй мировой войны. Но все его заявления отныне делаются с позиции частного лица, руководствующегося не столько «мистическими прозрениями», сколько обычным здравым смыслом, – ни к каким партиям или общественным движениям он принципиально не примыкает.

«В нижнем этаже – пороховой погреб фашизма; в верхнем – советская лаборатория взрывчатых веществ, а в среднем – Европа в муках родов: мир хочет родить, а рождает войну, – писал Мережковский в конце 1920-х годов. – …Можно бы избегнуть второй войны, если бы мы помнили первую, но память наша о ней – тусклая лампада над могилой Неизвестного Солдата.

Миролюбивая Европа – как жена прелюбодейная: поела, обтерла рот свой и говорит: «я ничего худого не сделала…»

Мы забыли, простили себе войну, но, может быть, война не простила нам.

Нынешний мир – щель между двумя жерновами, духота между двумя грозами – перемирие между двумя войнами.

Десять лет я решаю и все не могу решить, где сейчас душнее, страшнее, – здесь, в Европе, или там, в России. Может быть, равно, только по-разному».

К его словам, впрочем, политики мало прислушиваются, и уже во второй половине 1920-х годов его «политическая активность» поневоле затухает.

– Я лез к ним со своими жалобами и пророчествами, – раздраженно говорил он Н. А. Берберовой, рассказывая о контактах с европейскими лидерами, – а им хотелось совсем другого: они находили, что русская революция ужасно интересный опыт в экзотической стране и их не касается. И что, как сказал Ллойд Джордж, торговать можно и с каннибалами.

«Его мир был основан на политической непримиримости к Октябрьской революции, – вспоминала об этих парижских встречах Берберова, – все остальное было несущественно. Вопросы эстетики, вопросы этики, вопросы религии, политики, науки, все было подчинено одному чувству утери России, угрозы России миру, горечи изгнания, горечи сознания, что его никто не слышит в его жалобах, проклятиях и предостережениях. Иногда все это было только подводным течением в его речах, которое в самом конце вечера вырывалось наружу:

– …и вот потому-то мы тут! – Или:

– … и вот потому-то они там!

Но чаще его речь была окрашена одним цветом:

– Зина, что тебе дороже: Россия без свободы или свобода без России?

Она думала минуту.

– Свобода без России, – отвечала она, – и потому я здесь, а не там.

– Я тоже здесь, а не там, потому что Россия без свободы для меня невозможна. Но… – и он задумывался, ни на кого не глядя, – на что мне собственно нужна свобода, если нет России? Что мне без России делать с этой свободой?…»