Дмитрий Мережковский: Жизнь и деяния

Владимир Львович Бурцев был и в самом деле замечательной личностью,[28] однако элемент «сенсационности», присущий как его собственному журналистскому стилю, так и стилистике всех его многочисленных изданий, делал публикации Мережковских в «Общем деле» малоубедительными в качестве политических деклараций. К тому же газета в 1922 году находилась «при последнем издыхании»; вскоре она будет прекращена и возобновлена лишь в 1928 году, совсем в другую «политическую эпоху».

Не жаловала Мережковских в начале 1920-х годов и французская пресса: Гиппиус с обидой отмечала, что по сравнению с «первой эмиграцией» «французские литературные круги были нам теперь почему-то дальше прежнего. Вообще все было не то, не так, точно переместилось, перекосилось (это мы переместились, но куда – еще не успели понять)». Между тем не нужно было быть особенным прозорливцем, чтобы понять, что традиционно «левая» французская литературно-художественная элита «борцов с русской революцией» в 1920–1922 годах принимала, конечно, не так, как «борцов с русским абсолютизмом» в 1906–1908 годах. Изданная Мережковским специально для европейских интеллектуалов книга статей «Царство Антихриста» (на французском и немецком языках-1921, на русском – 1922) пользовалась куда меньшим спросом, чем приснопамятный сборник о «царе и революции» 1906 года.

У Мережковского в качестве средства воздействия на общественное мнение и на «сильных мира сего» оставалось только «европейское литературное имя»: переводами его исторических романов (особенно популярен был «Леонардо да Винчи») зачитывалась тогда вся Европа от Северного до Средиземного моря. Это, кстати, было не так мало, и открытые письма Мережковского к папе римскому Пию XI, Г. Гауптману, журналисту и редактору Э. Бюро вызывали известный резонанс – но и только.

Характерен в этом смысле эпизод встречи Дмитрия Сергеевича с популярным французским политиком Э. Эррио на вечере, устроенном в Интернациональном клубе зимой 1920/21 года. Выслушав горячую речь Мережковского, искренне тронутый ею Эррио счел долгом выступить с ответной речью, «любезной, благожелательно-обещающей». В конце этой речи Эррио заверил «большого русского писателя», что понимает его озабоченность судьбами России, и несколько раз убедительно повторил:

– On ne vous lachera pas! Вас не оставят!

На этом он счел свою миссию выполненной.

«Нет, довольно, – писала в дневнике Гиппиус. – Пусть теперь соединяется с большевиками Ллойд-Джордж, пусть их признают, пусть они расползутся по всей Европе, пусть! Пусть! Они „научат Европу уму-разуму“, как только что объявил Троцкий. А под конец проучат они и всех союзников самих…»

Участие Мережковского в отечественных политических сражениях конца 1910-х – начала 1920-х годов на стороне тех сил, которые открыто делали ставку на иностранную интервенцию, дорого обошлось репутации нашего героя как в глазах современников, так и во мнении потомков. Автор этих строк менее всего склонен видеть в миссии историка-литературоведа род адвокатуры и потому не счел необходимым сопровождать изложение фактов в этой части нашего повествования некими «примирительными» комментариями, смягчающими в восприятии современного читателя «неудобную фактологию».

Однако стремление к исторической объективности заставляет напомнить, что экстремизм был присущ не только взглядам Мережковского в начале двадцатых годов, но и действиям большинства ведущих советских руководителей этих лет. Это были коммунисты-интернационалисты, которые строили свою политику в расчете на немедленную «мировую революцию» и потому считали «экспорт революции» из России в Европу и Азию не только допустимым, но – основным содержанием внешней политики РСФСР. Перед глазами Мережковского и его «союзников» были Л. Д. Троцкий, призывавший «вымыть копыта» красноармейской конницы в Индийском океане и утверждавший, что «путь на Париж и Лондон лежит через города Афганистана, Пенджаба и Бенгалии», Н. И. Бухарин, который видел в Варшаве «ключ от Берлина и Парижа», и М. Н. Тухачевский, прямо говоривший о своем польском походе 1920 года, как о начале мировой революции: «…Германия революционно клокотала и для окончательной вспышки только ждала соприкосновения с вооруженным током революции. В Англии рабочий класс точно так же был охвачен живейшим революционным движением ‹…›. Нет никакого сомнения в том, что если бы на Висле мы одержали победу, то революция охватила бы огненным пламенем весь Европейский материк» («Поход за Вислу»). Созданный тогда же «Марш Буденного» воплотил эту программу Тухачевского в художественную форму: