Днепр

Данило Петрович большими глотками пил стакан за стаканом хлебный квас. Раздражало все: и жара, и штабели бревен вдоль обмелевшего Днепра, и недостаток в хороших сплавщиках, и глупое, как называл он про себя, письмо от Миколы, который вдруг захотел на войну.

— Дурак, голова садовая, — жаловался Кашпур Феклущенку, — бес его мозги вывернул. Мне наследник нужен, а он смерти голову подставляет. Я самому губернатору, чтоб не брали на войну, взятку давал, а он черт знает что придумал… Для кого все собираю, тружусь, ночи не сплю?

Он послал депешу сыну, чтобы и думать не смел о фронте, звал его в Дубовку.

В конце июля Микола приехал, а на другой день после его приезда вспыхнул лесной пожар. Горела одна из лучших делянок кашпуровских лесов. Высоко в безоблачном небе стояло огненное зарево. Запах горелой древесины и смолы тяжелыми волнами полз над землей, дотекал до имений. От злобы Кашпур кусал губы, заперся у себя и не показывался. Феклущенко ходил на цыпочках по дому, под глазами залегли синяки. Микола томился в комнатах с опущенными шторами, вздыхал. Три дня горели леса, и огонь погас так же внезапно, как и загорелся.

С неделю еще тянулся над пепелищем дым. Кашпур ездил с Миколой смотреть пожарище. Кое-где тлели еще стволы коренастых дубов. Данило Петрович скинул картуз, хотел перекреститься и — махнул рукой.

— Зло причинил мне господь, — сказал не то грустно, не то гневно, — а за что? Сотни тысяч рублей огонь пожрал, — и, отвернувшись от выгоревшего леса, пряча взгляд под густыми бровями, пошел к экипажу. Кони резво помчались. Наклонившись вперед всем корпусом, Кашпур сказал сыну:

— Новое дело задумал, может, и выгорит. Если выйдет по-моему, война много денег мне принесет. Ты, сынок, к работе присматривайся. Кончил свой политехникум и будет. О войне нечего думать! Тебе славу не погонами добывать. Род наш торговый. Рубль славу тебе принесет, вот что!

Через несколько дней Кашпур повеселел. Все обернулось к лучшему. Из Киева пришла депеша. И он, как пришпоренный, помчался туда. Вызвал и Миропольцева. Выяснилось, что, кроме леса, можно купить фабрику обуви. Снова загудела земля под ногами Данила Петровича. Он появлялся всюду, крепкий и шумливый: в банках, на бирже, на пристани, в военных присутствиях. И вслед ему неслись похвалы. А он будто и не слышал ничего и шагал все так же твердо, стуча подковами каблуков, наматывая на пальцы черную смолистую бороду.

В сентябре задымленный паровоз потянул на фронт длинный эшелон вагонов. В них стройными рядами лежали тысячи пар сапог. Данило Петрович и Миропольцев стояли ночью на безлюдном перроне, провожая в дальний путь первую партию обуви. Дней через пять прибыло с фронта подтверждение, что сапоги получены. На текущий счет фирмы интендантство перевело восемьсот восемьдесят пять тысяч рублей.

Кашпур на радостях решил отпраздновать первую удачную пробу. Ночью позвонил Миропольцеву и с ним отправился в ресторан.

Они едва протиснулись через заполненный людьми зал. Им освободили кабинет, выпроводив из него пьяную компанию.

Скоро туда набилось много всякого народа. Стреляя, вылетали из бутылок шампанского пробки.

— Пейте! — кричал Кашпур. — Я ставлю. Я — Данило Кашпур.

К нему тянулись десятки рук с полными бокалами. Он чокался, пил и не пьянел. Миропольцев откуда-то вытащил пьяного седоусого полковника. В кабинете затихли. Перед полковником расступились. Ему освободили место рядом с Кашпуром. Миропольцев шептал полковнику на ухо:

— Миллионер… душа-человек Данило Кашпур… в деле пригодится, не скуп…

Полковник подтянулся, откинул саблю, которая путалась между ногами, звякнул шпорами и протянул руку Кашпуру, рекомендуясь:

— Полковник интендантства Африкан Михайлович Осман-Дивиловский.

— Непосредственно с театра военных действий, — добавил Миропольцев, придерживая пенсне, — награжден за боевые заслуги… — остальные слова потонули в гуле приветствий.

Кашпур налил полковнику шампанского и низко поклонился ему.

Полковник одним духом осушил бокал. Кашпур расчувствовался. Ему показалось, что он собственными глазами видит, как вокруг полковника пронизывают воздух вражеские пули; он шагнул к нему и по-старинному обычаю обнял его и трижды поцеловал. Какой-то пьяненький гость со слезами на глазах проверещал растроганным дискантом:

— Господа, истинно величественная картина. Художника сюда, фотографа, увековечить для потомков братские объятья христолюбивого воинства и столпов империи…

Через несколько минут про полковника забыли. Он сидел между Кашпуром и Миропольцевым, пил водку, чмокал губами, глотал устриц и вращал налитыми кровью белками. Вены на его висках напряглись и посинели. В морщинах на лбу скопился пот.

Когда он захмелел, Кашпур позволил себе завязать беседу: -

— Позвольте, господин полковник, спросить, каковы надежды на счастливое завершение войны?

Полковник удивленно выпучил глаза, наклонился к Данилу Петровичу и, дыша пьяным перегаром, оказал: