Днепр

— А тебе что? А ты ему кто такая? Ты ему сердце свое берегла? Хвостом тут крутила, с барином связалась… Марко о тебе целые ночи думал. Утром в бой, а он бывало всю ночь не спит, все о тебе мысли у него, всю душу в те мысли вкладывал. А ты… эх!..

Ивга закрыла лицо руками — ведь это ложь, как он смеет?! Его безжалостные слова хлестали ее. Она выбежала из хаты и, подобрав рукой юбку, быстро пошла вдоль безлюдной улицы. Ей казалось, что Архип сползет с топчана и пустится за ней в погоню. Каждое слово его вонзалось в сердце. Хотелось плакать, но слез не было. Она обогнула последнюю хатку на краю села с забитыми крест-накрест окнами — прежнее саливоново жилище. На ходу обернувшись, взглянула на хату и повернула к ней. Перешагнув через плетень, девушка прошла по двору, густо поросшему бурьяном. Репьи цеплялись за юбку. Ивге казалось — они не хотят пускать ее в саливоново жилище. Дверь раскрылась от легкого толчка. Внутрь сквозь щели досок пробивался дневной свет. Ивга бессильно опустилась на пощербленный топором порог. Глиняный пол покрылся зелеными лишаями, кое-где порос травой. Широко раскрытыми глазами обводила Ивга все углы. Здесь жил Марко, сидел у этих окон, на этой лежанке спал, пил воду из этой забытой на подоконнике кружки. Сюда приходила она однажды летним вечером, и Марко долго рассказывал ей о днепровских порогах, о Херсоне и Алешках. Девушка заплакала, спрятав лицо в ладонях.

XIII

Проносились над Дубовкой бури. Бушевали в степях вихри. Ходили по кашпуровским лесам буреломы, вырывали столетние сосны. Как обгорелая пакля, чернело на деревьях воронье.

Дважды за это время сковывал мороз днепровские воды, и дважды освобождались они. Точно непокорный узник, разбивал Днепр ледяные оковы. Шумели седые волны, выплескивались на берега, заливали луга, буераки, людские жилища. Гул порогов, как эхо артиллерийского боя, разносился в приднепровских степях.

Выходила Ивга в степь, расстилавшуюся за хмурым барским парком, и, приложив руку к глазам, высматривала, не едет ли отец. Но на горизонте, куда упиралась разъезженная, вся в лишаях сероватого снега дорога, никто не появлялся. От земли пахло вишневым корнем. Ветер хлестал по телу и свистел в ушах. Ивга с надеждой всматривалась, может, из молочного тумана, что пеленою стелился по земле, вынырнет знакомая фигура. Тщетно ждала и, не дождавшись, возвращалась на барский двор.

Лютые зимы и ветреные весны прошли над Дубовкой. И вот пришла новая зима, слякотная, с туманами, и принесла с собою слухи, каких еще не бывало в селе.

В марте пронеслась по селу такая весть, от которой Данило Кашпур заскрежетал зубами. Хотелось выть и кричать, лупить кулаками, душить собственными руками тех, кто так неожиданно, так нагло нарушил взлелеянный в мечтах и, казалось, вечно счастливый бег его жизни. Поп Ксенофонт сидел перед Кашпуром, мелко крестился, дрожащим голосом рассказывал:

— Ниспослал господь нам за грехи наши тяжкие испытания, Данило Петрович… К сожалению, не ошибка, к сожалению, нет, отрекся наш царь от престола… Триста лет дом Романовых держался, и все пошло кувырком… Что будет, Данило Петрович? Крестьяне у нас в Дубовке в суемыслии замечены, так что вы глядите…

— А чего мне глядеть, — зло проговорил Кашпур, — вы-то глядите за своей паствой? Куда же пошли все ваши проповеди? На ветер? А? Эх, батюшка, сердце мне подсказывает: скверные времена для нас с вами настали.

В тот же вечер Кашпур выехал из Дубовки, приказав Феклущенку быть внимательным и осторожным. В дороге Данило Петрович наслушался таких вещей, что приехал в Киев словно в тумане. Только там у него немного отлегло. Умные люди рассеяли его сомнения. Царя не было, но порядки оставались царские. Кашпур попал на вечеринку, где были крупнейшие киевские воротилы. Многое он там услышал, да и сам вставил кое-что, понравившееся присутствующим. Но больше всего пришлись ему по сердцу слова Терещенка:

— Нет, милостивый государь, не отчаянием надо отвечать на отречение царя, а брать власть в свои руки. Теперь промышленники хозяева всему. Надо войти, в контакт с Временным правительством. Керенский, имейте в виду, — человек умный и нам только добра желает… С немцами воевать до победного конца… А здесь принять все меры, чтобы рабочие и мужички наши не пустили нам красного петуха…

…Долго еще вспоминал Кашпур слова Терещенка. Из Киева он вернулся немного успокоенный. Но Феклущенко нашептывал:

— Плотовщики наши, Данило. Петрович, зашевелились… В Лоцманскую Каменку бегают, а там, знаете, какой народец… Да еще на кирпичном заводе есть у нас такой Гринько с острым язычком… Про вас всячинку плел…

— Язычок можно и укоротить, — пробормотал Кашпур.

— Попробую, Данило Петрович, но на всякий случай имейте в виду… Может, из Киева казачков прислали бы…

— Э, прошли эти времена, Денис, где их теперь возьмешь… Но погоди, все будет в порядке, в полном порядке. У кого деньги, за того и закон. А пока надо с этими басурманами поласковее быть.

— Слушаюсь, уж я стараюсь, так стараюсь… А у кого деньги, у того закон, это мудро…