Днепр

«И где Феклущенко выкопал такую кралю?» — думает Кашпур, невольно заглядевшись на Домаху, и намеренно сердитым голосом говорит:

— Грязь, противно смотреть. Прибери все.

— Я уж давно думала… да все боюсь вас потревожить, барин. Когда прикажете?

— Хоть сейчас. Я пойду, пройдусь по дому… скоро ремонт начну.

Домаха скрывается за дверью. «Верно, пошла за веником», — думает Кашпур. Он сбрасывает теплый сюртук и поверх плисовой сорочки надевает черную, из тонкой материи. Тем временем Домаха возвращается с ведром и веником. Данило Петрович направляется к двери, но, прежде чем переступить порог, оглядывается. Женщина стоит к нему спиною, наклонившись над ведром…

У Данила Петровича на висках забились жилки. Он делает шаг к Домахе и видит в окно, как по двору идет Феклущенко, быстро переступая короткими ножками. Домаха не выпрямляется. Даиило Петрович молчит, крепко сжимает ей локти и поворачивает женщину к себе лицом. Он заглядывает ей в глаза и раздельно произносит:

— Придешь вечером.

Домаха опускает глаза. Длинные черные ресницы вздрагивают. Кашпур выходит из комнаты, хлопнув дверью.

* * *

Одинокая звезда трепещет в темно-синем небе. Апрельский ветер качает ветви деревьев. Шуршит в аллеях парка прошлогодняя листва. В темноте белые стены дома словно молочный туман в долине. Приказчик Феклущенко лежит, заложив руки под голову, и беспокойные мысли не покидают его. Не утаилось от него недовольство хозяина. Мысленно он называет Кашпура хамом и дубиной. Сам недавно, должно быть, свиным рылом в мусоре копался, а теперь гляди, как нос воротит! Правда, в хозяйстве понимает что к чему, да это не очень на руку приказчику.

Сердце чует недоброе. Феклущенко тяжело вздыхает и, вытянув из-под головы руки, ложится на бок. Он нетерпеливо ждет Домаху. Это его единственная надежда. Может быть, благодаря ей удастся удержаться на этом месте. Слишком уж медленно ползет время. В темноте часы однообразно отсчитывают секунды. Тонко пропел за стеною петух. Феклущенко встал, нашел ощупью кружку, зачерпнул воды из ведра и выпил залпом.

Потом подошел к окну, облокотился на подоконник. В густой предрассветной тьме взгляд едва отличает дерево от дерева. Они стоят в парке сплошной темной массой. В душе словно мышь скребется. Бросить Домку, флигель, податься в другие места. Но это только в мыслях. Никуда он не двинется. Нет, здесь — рубль к рублю, десятка к десятке: стащит, припрячет — гляди, через несколько лет и сам станет хозяином. Разве не поднялся он уже на ступеньку выше, став из камердинера управителем? Домка, правда, много помогала. К Русанивскому тоже по ночам ходила. Мысль, что Домаха сейчас с Кашпуром, словно отраву вливает в сердце. Феклу^: щенко ждет ее, замерев у окна. За стеклами уже сереет. Управитель бессильно опускает руки и прячется под одеяло, натянув его до самого подбородка. Тяжелая усталость смыкает веки. Феклущенко спит, чмокая во сне губами, и ему снится серая собака с мешком сала в зубах. Когда, ослепленный солнцем, он раскрывает веки, прежде всего на глаза ему попадается лицо Домахи с пересохшими губами и синими тенями вокруг глаз…

Через час, умытый и подтянутый, стоит он перед Кашпуром, ожидая приказов, и в руках у него чернеет неизменная записная книжка.

В тот день спустили на воду еще восемь плотов. Кашпур не успокоился, поха последний плот не двинулся по реке. Покончив со сплавом, он вознамерился привести в порядок дом, службу, огромный парк. Из Дубовки и окрестных сел сходились на работу мужики. Из города привезли маляров и плотников. В пустых, заваленных хламом комнатах барского дома зазвучали голоса людей, застучали молотки, с треском раскрывались оконные рамы, и а открытые окна летело на траву разное тряпье, трухлявая мебель, полусгнившие книги, бумаги и портреты предков Русанивского в тяжелых, источенных червями рамах. Кашпур появлялся всюду. В конюшне, в парке, в длинных коридорах дома — везде мелькал его черный картуз. Вконец обессиленный беготней, Феклущенко едва поспевал за хозяином.

Ехал из Хмелевки в какое-то село отец Ксенофонт. Завернул к Кашпуру. Батюшку разбирало любопытство: какие дела затевает новоиспеченный барин. Кашпур был в поле. Поп походил по парку, побывал в комнатах, где трудились маляры, масляными красками покрывая стены, осмотрел службы, долго разглядывал новые косилки и сноповязалки возле овина. Домаха звала чай пить. Отец Ксенофонт отказался. Ткнул на прощанье прямо в губы Домахе пухлую руку, подобрал рясу, вскочил на повозку и хлестнул гривастого ленивого коня. Домаха вытерла концом цветастого платка губы и ушла во флигель. Возок подскакивал на шоссе, батюшка Ксенофонт прикидывал размеры состояния Кашпура.

Прошло две недели, и усадьба стала неузнаваема. Застеклили широчайшие венецианские окна, отстроили новую террасу, посыпали гравием и морской галькой аллеи парка. Перед террасой, достигая самых верхушек каштанов, гордо возносил струи фонтан. Все подновилось, приосанилось, приобрело праздничный вид.